Круговорот лжи - [15]

— Что вы имеете в виду, когда говорите «мучаюсь»?

— Слишком много деталей фона, которые нужно передать с максимальной точностью. Но на самом деле это пустяки. Все дело в лице. Оно написано не слишком четко. Очень по-викториански.

— Да, могу себе представить. Должно быть, вы испытываете большое искушение обновить его. Написать более современное лицо.

Не знаю почему, но меня удивило, что он понимает это. Я сказал:

— Если человек осознает, что испытывает искушение, то, конечно, пытается его преодолеть. Легче делать копию, если перед тобой стоит картина, а не фотография. Когда проецируешь фотографию на холст, возникают искажения. Но если ты копируешь не конкретную картину, а, как Ван Мегерен, пытаешься писать в манере двухвековой давности, вероятность осовременивания стиля увеличивается.

— Вы хотите сказать, что красавицы семнадцатого века, которых писал Вермеер, похожи на Грету Гарбо? С тяжелыми веками? Кажется, я где-то читал об этом. Впрочем, нет. Скорее, слышал от Дженни. И никто не обращал на это внимания, потому что в то время Гарбо была общепризнанным идеалом красоты. Забавно, что все остались в дураках. Трудно осуждать его, хотя, наверно, следовало бы. Дженни часто говорила, что ее очень интересует, как люди реагировали бы на подделку, если бы та оказалась лучше оригинала. Если бы техника Ван Мегерена превосходила технику Вермеера. На самом деле этого не было. Но для примера годится.

— Дело не в технике. Подделать технику можно только в том случае, если ты владеешь ею. Но если она у тебя есть, то нет нужды заниматься подделками. Вермеер умел писать свет, как никто другой. Именно это и подделывал Ван Мегерен. Крал. Крал чужое творческое открытие. А это уже непростительно.

— Ладно. Допустим, Рембрандт скопировал бы картину какого-нибудь плохого, но более известного художника. Что бы из этого получилось?

— Картина Рембрандта была бы лучше.

— А как бы вы это определили, если бы копия была точной?

— Думаю, мне хватило бы для этого одного взгляда.

Беседа начинала мне надоедать. Испугавшись, что Нед поймет это, я извиняющимся тоном сказал:

— Думаю, это было бы видно, хотя я едва ли смогу объяснить, почему. Наверно, благодаря прямой связи между глазом и мозгом. Должно быть, в хорошей картине больше того, что невозможно описать словами, и меньше того, с чем обычно имеет дело писатель.

Нед кивнул. Он наконец отодвинул тарелку и сказал:

— Думаю, нам следует заказать на десерт сыр «стилтон». Это самое безопасное. Или вы предпочитаете пудинг? Нет? Мудрое решение. — Когда официант унес грязные тарелки, Нед улыбнулся мне, и я заметил, что он начал ухаживать за своими зубами; на четырех передних резцах стояли аккуратные коронки. Он промолвил: — Нечто подобное однажды сказала Дженни. У нас были три хороших картины Стаббса. Их купил мой дед, потому что любил лошадей. Незадолго до смерти Дженни к нам приезжал эксперт, чтобы оценить их для определения страховой суммы. Страховать мы их не стали, потому что это было чертовски дорого. Так вот, этот человек все обследовал и начал говорить, что Стаббс был блестящим летописцем, потому что писал не только лошадей, но и людей, богатых и бедных, живших в деревнях, которых уже нет. А Дженни заметила: «Можно доказать, что Стаббс интересный художник, но нельзя объяснить, почему он гений. Это могут сделать только ваши глаза».

Я произнес:

— Она была совершенно права.

— Она тогда уже не вставала с инвалидного кресла. — Нед на мгновение закрыл глаза и сказал: — Боже, я так по ней тоскую… Пожалуйста, передайте это Моди. И еще скажите, что меня очень тронула ее телеграмма. Нет… что она оказала мне честь.

Я шел через Сент-Джеймс-парк, размышляя, стоит ли доносить до Мод сентиментальные признания старика Неда. И в конце концов пришел к выводу, что не стоит. Если бы подобную телеграмму отправил я, то предпочел бы поскорее забыть о ней. Впрочем, в этом смехотворном послании был размах, которому я позавидовал. Внезапно мне пришло в голову, что я тоже мог бы послать Элен телеграмму. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДОРОГАЯ ПОКА ТЫ ОСТАЕШЬСЯ СО МНОЙ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ НЕВАЖНО». Простая констатация этого факта могла бы прояснить мутные воды, в которых мы барахтались, поднимая со дна ил старых обид и сожалений. А он с поразительной скоростью поднимался на поверхность и складывался в картину, очень похожую на действительность.

Взять, например, тот дом, который мы едва не купили восемнадцать месяцев назад. Беспорядочно расползшийся старый дом приходского священника, на который мы случайно наткнулись в один из уик-эндов по пути к Джойс и Генри.

Элен до сих пор причитает:

— Если бы мы переехали в Норфолк, этого никогда не случилось бы!

— Это ты виновата. Да, я помню твои разглагольствования о том, как хорошо было бы сбежать из города, от суеты, от собачьего дерьма, но все это было для отвода глаз. Хотеть-то ты хотела, но не предпринимала никаких усилий.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Я просто влюбилась в этот дом, и ты это знаешь. Но я должна была думать о своей частной практике. Это ты можешь писать свои картины где угодно.

— Мне казалось, что даже тем, кто живет в деревне, нужно время от времени лечить зубы. Тем более, что мы все продумали заранее. Ты сама