Круглая молния - [55]

Он усмехнулся: «О чем это я? Какие мелочи лезут в голову: лошади, комплекс, выговор. Вот так и в жизни: мелочи, мелочи. Из-за них некогда бывает подумать о главном. Хотя что, собственно, главное в этой жизни?»

Закат уже догорел, и звезды повысыпали в небе, как белые зерна на черной пахоте.

«С огрехами посеяны, — невольно подумалось Ивану Макаровичу, — где густо, где пусто».

Да, что же все-таки главное? Может быть, в школе он бы принес больше пользы? Учить детишек уму-разуму… Это ли не высший смысл жизни? И не об этом ли ему напоминала Вера Сергеевна там, в избе деда Кузьмы. Высший смысл… Сама жизнь — может быть, это и есть высший смысл? Жить. Просто жить. Ходить по земле. Делать людям добро. Не лгать. Не обманывать…

Нет, наверное, он все-таки жил не так, как нужно было жить. Сколько он наделал в жизни ошибок — малых и больших. Скольких людей обидел! Самых родных, самых близких. Он вспомнил мать, как она лежала больная, почти умирающая, просила: «Посиди со мной, сынок. Дай хоть наглядеться на тебя…» Ему же было скучно сидеть у постели матери, и он убегал с ребятами: то ловить рыбу, то играть в лапту.

Вернуть бы сейчас все назад, начать все сначала! И горько было от сознания того, что уже ничего нельзя вернуть, ничего нельзя изменить, ничего в своей жизни не переделать.

За окном плыла темная ночь, и такая же темень лежала на сердце у Ивана Макаровича. И вдруг словно луч света блеснул во тьме: Вера! Но тотчас же и страшная мысль: а что, если и любовь к нему пришла в наказание? От этой мысли стало холодно, хотя ночь была удивительно теплой, даже душной. Холод родился где-то внутри, у самого сердца, и медленной волной стал растекаться по всему телу.

— Неправда, — сказал он сам себе, — любовь не может быть наказанием. Любовь — это благо. Любовь — награда…

А ведь он корил себя за нее, гнал из сердца, не давал разгореться. Боялся ее как огня. Все откладывал на завтрашний день. А что, если завтрашнего дня вообще не будет? Не будет ни завтра, ни послезавтра. Никогда…

С трудом — руки стали как ватные — он закрыл окно, лег в постель. Озноб не проходил. Ощущение было такое, будто он стоял на снегу голым. Как же согреться, как?

— А я печку сейчас растоплю, — сказал дед Кузьма и подбросил в топку тонких березовых полешек, — сейчас согреешься, сейчас…

Печка пыхнула жаром, и Ивану Макаровичу сразу стало тепло, а еще и радостно, потому что подошла Вера Сергеевна и тоже протянула к огню руки.

— Я здесь, я с тобой, — сказала она и улыбнулась своей тихой, чуть виноватой улыбкой, — что бы ни случилось, я всегда буду с тобой.

На протянутой к огню правой руке ее багровело круглое пятнышко.

— Что с тобой? — спросил он.

— А, это?.. — засмеялась Вера Сергеевна. — Это меня пчела укусила. Я не сделала ей ничего дурного, а она меня укусила.

Иван Макарович взял ее руку и поцеловал в то место, где виднелась припухлость от укуса пчелы.

— Спасибо, — прошептал он.

— За что?

— За то, что пришла. И теперь уж никуда не уйдешь. Я не пущу тебя, слышишь? Помнишь, ты сказала: анти мы. Неправда! Не анти мы, а живые мы. Куда ж нам деться от самих себя? Ты — это я, а я — это ты. Неразрывно. Понимаешь? Один в другом. Я только сейчас это понял, только здесь. А ты, а ты?

Она не отвечала, молча глядела на него своими мохнатыми глазами, на которые все время падали волосы.

— Я знал, что ты придешь. Потому что иначе нельзя, не должно быть иначе. Сколько лет я тебя ждал. Да что — лет? Всю жизнь.

— Вот я и пришла. Тебе тепло?

— Жарко. Потуши печку, — попросил он.

— Нет, пусть горит. А как ты думаешь, он прилетит?

— Кто?

— Ну, тот шарик. Помнишь? Можно, я позову его сюда?

Не дожидаясь ответа, она позвала, и шарик появился. Медленно поплыл по избе, лия вокруг себя холодно-мерцающее сияние, а когда подплыл совсем близко, она и вскинула руки, чтоб поймать его.

— Не тронь! — закричал Иван Макарович, но было уже поздно. Раздался долгий, длинный, нескончаемый взрыв, и шарик рассыпался. Он рассыпался веером ярких ослепительных искр, а в этих искрах то появлялось, то вновь исчезало лицо Веры, ее смеющийся рот, ее глаза, мохнатые, как пчелы. Оно будто текло, это лицо, переливалось во что-то другое, пока не остановилось наконец. А когда остановилось, оформилось, Иван Макарович чуть не вскрикнул: так оно стало прекрасно!

— Ты ли это? — спросил он Веру, потому что не мог поверить.

— Я, — ответила она, — а кто же еще? Ведь я — это ты, а ты — это я. Я и пришла за тобой. Вставай, идем.

Он лежал, распластавшись на кровати, не в силах даже поднять голову от страшной, вдруг навалившейся тяжести, но Вера подошла и подала ему руку, и он сразу же и совсем легко поднялся. Стены палаты раздвинулись перед ними, открывая далекий, необозримый простор. Они шли, взявшись за руки, но будто не шли, а летели над цветущими лугами и зеленеющими перелесками, пролетали синие реки и топкие болота, пока не очутились наконец на лесной поляне. Посреди этой поляны лежал красный могильный камень. На камне сидели двое, они тотчас же узнали их. Это был Иван Лисиченко со своей любимой Феклой.

— Вы зачем сюда пришли? — крикнул Иван Лисиченко. — Это наше место! Убирайтесь отсюда! — И взмахнул своим коротким сапожным ножом.