Круглая молния - [41]

Дышать стало легче, голос Кати зазвучал совсем близко, и он поднялся.

— Пап, ты куда?

— К речке спущусь.

— Зачем?

— Жерлица там у меня. Может, щучка попалась. Проверить надо.

Но он не стал спускаться к речке, а завернул почему-то за гараж. Здесь у него было тайное местечко, где он любил иногда посидеть, поразмышлять. Когда начал строить гараж, вдруг увидел, что старая, пригнувшаяся к земле ива мешает строительству. Срубить — жалко. Тогда он подставил подпорки, приподнял ствол. Работать было неудобно, зато ива будто накрыла гараж своими густыми ветками, а между стеной и стволом образовалось нечто вроде шалаша. Иван Макарович сделал крышу, навалил на нее соломы, так уютно стало. Никто тебя тут не видит, зато ты видишь все. И далеко-далеко. Луга за рекой, сосновый бор, за бором снова луга. Земля отсюда казалась выпуклой, как с борта самолета.

«И такую-то красоту оставить, — подумал он, — уйти, чтоб никогда больше не видеть ее…»

Он сидел в своем шалаше, рассеянно вглядываясь в вечереющие за рекой дали. Вершины сосен будто зубья пилы вгрызались в заходящее солнце.

«Как же я мог жить, даже не зная, что она есть на свете. И как хорошо, что она приехала именно сюда, в Снегиревку… И мы встретились. Как хорошо».

Две бабочки сели ему на рукав: желтые лимонницы. Он давно не видел их так близко: можно было различить паутинный узор на крыльях. Давно не ловил их — с детства. Рука машинально приподнялась, чтоб прихлопнуть хотя бы одну из них, но что-то — а что, Иван Макарович так и не понял — внезапно остановило руку: пусть живут. Пусть радуются жизни…

7

Это раньше здесь была деревня Выселки, теперь же вместо деревни гуляло, качалось под ветром пшеничное поле. Почва в Выселках тяжелая, глинистая, поэтому и пшеница вызревала здесь позже, чем на других полях. Лишь в самой середке этого поля, как зеленый островок, шумела старая береза. Агроном как-то собрался срубить ее, механизаторы воспротивились.

— Пусть растет, — сказал Федор Драч, — кому она мешает?

— Да вам же и мешает, каждый раз объезжать ее надо.

— Объехать не трудно, зато глаз на ней отдыхает.

Так и осталась береза — одна среди огромного поля. И хорошо, что осталась. Устал тракторист, где отдохнуть? Под березой. Жена поесть принесла, где отобедать? Под березой. Всех привечала она своей тенью, всех обласкивала шумом густой листвы. Механизаторы даже имя ей придумали — Кудряшка.

К этой Кудряшке и подъехал председатель на своем неизменном «козлике».

«Подожду здесь, пока подойдут комбайны», — решил он, присев под копну ржаной соломы, забытой с прошлой осени. Рядом, как уставший конь, отдыхал «газик». С брезентовой крыши его, нагретой солнцем, поднимался белесый пар.

Начало пригревать солнце, и Иван Макарович почувствовал, как тяжелеют у него веки: все-таки давала о себе знать бессонно проведенная ночь.

Он лежал на соломе, теребя в руках необмолоченный, пахнущий приторной гнильцой колос, глядел в небо. Было оно высоким, без единого облачка, но не голубым, а каким-то бесцветным, словно и не было его вовсе: пустота, да и только.

Странно, но и тогда небо показалось ему пустым — лет этак тридцать назад. Вспоминать об этом не хотелось, и Иван Макарович недовольно покрутил головой, словно отгоняя воспоминание. Но раз оно уже пришло…

Почему небо запомнилось ему пустым, ведь собственно он и не глядел в небо, потому что нужно было во все глаза смотреть наземь: чуть неосторожно ступишь и можешь взлететь на воздух. Мало — себя взорвешь, но и погубишь целый отряд, идущий шаг в шаг следом.

Дождь хлестал, помнится, всю ночь, нудный, осенний, и вот именно в ту ненастную ночь в деревню пришли партизаны. В Снегиревке они просто остановились, а шли громить полицейскую управу в соседней деревне Ополье. Лежа на печке, куда мать загнала его, чтоб не путался под ногами, Ваня слышал, как партизаны говорили о захвате полицейской управы.

— Обойти бы справа, но там болото, слева тоже нельзя — железная дорога, — говорил бородатый партизан, склонившись над самодельной картой, — так что придется в лоб.

С шумом распахнулась дверь, в избу вошел еще один партизан.

— Товарищ командир, — отрапортовал он, — разведка донесла, что все подступы к Ополью заминированы.

— Положим, не все, — помолчав, произнес бородатый, — проходы-то они оставили.

— В темноте разве найдешь?

Партизаны задумались: неужели сорвется операция?

— Дяденьки, я знаю, где нет мин! — вдруг раздался с печки хриплый от волнения мальчишеский голос.

— Не врешь, малый? — спросил бородатый, даже по голосу было понятно, что он и есть партизанский командир.

— Не вру.

— В таком случае слезай с печки, рассказывай.

— Так я лучше вам покажу!

Командир привлек мальчонку к себе, обдав таким родным отцовским запахом, что зачесалось от слез в носу.

— Звать как?

— Иваном.

— Да ну? Стало быть, мы с тобой тезки. Ну, тогда давай помогай нам, тезка…

В зыбком утреннем свете все расплывалось перед глазами, и кусты обочь дороги казались какими-то странными чудовищами. Ваня шел осторожно, ощупывая глазами все, что лежало окрест. Вот знакомый серый камень с макушкой, похожей на петушиный гребень, вот купинка, сплошь заросшая брусничником. Позади себя он слышал дыхание партизан. Оно было громче их шагов, потому что каждый старался ступать бесшумно. И дыхание это будто подстегивало Ваню, не давало остановиться хотя бы для того, чтоб перевести дух.