Круги на песке - [32]

Чьим-то дочке и сыну

За отца отвечать.

А Кексгольмские стены

Погружаются в ночь,

Где она, Аграфена,

Пугачевская дочь.

ОТЕЦ ПЕСТЕЛЯ

Отошедши от дел, о которых давно позабыли,

Доживает свой век отставной губернатор Сибири.

И последний предел с каждым часом видней, ощутимей…

Тихо падает снег, занося позабытое имя.

Но оно оживает — и снова гремит над Россией,

Неподвластно смертям, в новом смысле и блеске, и силе.

И ему нипочем, что в безвестном смоленском поместье

Доживает свой век человек по фамилии Пестель.

Что он может теперь, этот старец, убогий и слабый?

И зачем ему эта фамилия звучная — Пестель?

А ушедшие годы бредут и бредут по этапу

И никак не придут на свое покаянное место.

Им шагать и шагать, им звенеть и звенеть кандалами,

Попылится за ними людская недолгая память.

И — вокруг тишина… Пустота… Ни попутных, ни встречных…

Годы сосланы в прошлое. В прошлое — значит, навечно.

А ведь были же годы! Таких ты сегодня не сыщешь.

Сочинял свои письма крамольный писатель Радищев.

И читал эти письма, и слал о них тайные вести

Почт-директор столицы со звучной фамилией Пестель.

Он, не знавший Радищева, не был его адресатом,

Не ему эти письма писал вольнодумец опальный,

Но по долгу чиновному сколько он их распечатал —

Деловых и интимных, и нежных, и злых, и печальных.

Что там пишут теперь? Что читает почтовый директор?

Чьи беспечные строки хранятся в архивах секретных?

Чья тревога и боль, чьи надежды, мечты и порывы?

Что же, что же сегодня хранится в секретных архивах?

Тихо падает снег, занося беззащитную память,

Беззащитную жизнь, ее небылью ставшие были…

А ушедшие годы звенят и звенят кандалами

И никак не дойдут до своей покаянной Сибири.

Почт-директор столицы, позднее — сибирский наместник,

Доживает свой век в одиноком смоленском поместье.

Отставной генерал, отставной губернатор, сенатор…

Но гремит его имя звучней, чем гремело когда-то.

Сыновья, сыновья, вы — наследники нашего дела,

Наших добрых имен. Как же вы обращаетесь с ними?

Имя Пестеля прежде совсем по-другому гремело,

А теперь как гремит оно, Пестеля славное имя?

Даже слушать позор. В этом имени — бунт и крамола.

Потрясенье основ, пугачевщина в имени этом.

Старый Пестель вздыхает: он тоже, конечно, был молод,

Но умел уважать и законы страны, и запреты.

Сыновья, сыновья, вам доверена правда отцова,

Отчего ж, сыновья, от нее отвернули лицо вы?

Вам идти б в генералы, в сенаторы, даже в министры, —

Отчего же уходите вы, сыновья, в декабристы?

Где-то стынет Сибирь, неоглядные дали и шири,

Вечный мрак рудников и железа колодного скрежет.

Павел Пестель, сынок, не дошел до отцовой Сибири, —

Он в начале пути в Петропавловских стенах повешен.

Не дошел до Сибири и сверстник его, Грибоедов.

А ведь шел он — в Сибирь, хоть об этом, бедняга, не ведал.

Сколько их, недошедших, сегодня покоится в мире!

Жизнь, увы, коротка, и не каждый дойдет до Сибири.

Жизнь, увы, коротка. И с нее ты за это не взыщешь,

Не обяжешь ее, не прикажешь ей сделаться длинной.

Сорок лет, как скончался крамольный писатель Радищев,

И по смерти своей отобравший у Пестеля сына.

Страшно мстят мертвецы, и не знают они милосердья.

Как они, мертвецы, ухитряются жить после смерти?

Время мертвых прошло. Им сегодня никто не позволит

Восставать из гробов и живым диктовать свою волю.

А ушедшие годы бредут и бредут по этапу,

Никому не потребные, всеми забытые годы.

Генерала-отца называли сибирским сатрапом,

А родной его сын погибает в борьбе за свободу.

Имена, имена… Вы рождаетесь мертвыми в мире,

В вас вдыхается жизнь нашей мукой и нашей Сибирью.

Нашей каторжной правдой и пролитой кровью, и потом,

Нашей смертною жизнью и нашей бессмертной работой.

Тихо падает снег, тихо жизнь уходящая стынет,

Одряхлевшая мысль все трудней облекается в слово.

И гремит над Россией казненного Пестеля имя

И никто не помянет бесславное имя живого…

УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

Ершов проводит свой урок.

Ах, эта русская словесность!

Как вдохновенна сила строк,

Когда любая частность — честность.

Конечно, много чепухи,

И в ней немалая опасность.

Как жалки проза и стихи,

Когда любая честность — частность!

Что хуже: совести упрек

Или начальства недовольство?

Ершов проводит свой урок

В губернском городе Тобольске.

А за окном и даль, и ширь

Бредут, бредут по бездорожью…

А за окном лежит Сибирь,

Пусть недалекая, но все же…

Но класс к учителю приник

И слова проронить не смеет.

Сидит за партой Менделеев,

Его любимый ученик.

И если им сейчас солгать,

Их души вечно будут немы.

И нам, быть может, не видать

«Периодической системы».

И все учение не впрок,

Словесность станет словесами…

Ершов проводит свой урок,

Учитель держит свой экзамен.

Он не трибун и не пророк,

Не слишком сильная натура…

Конек волшебный Горбунок,

Спаси его литературу!

СИБИРСКИЙ МЕМОРИАЛ

1

Я не петрашевец и не декабрист,

И меня сибирские каторги не гнули.

Я живу в Сибири в гостинице «Турист»

И живу — смешно сказать! — в июле.

И Сибирь встречает ласково меня,

Обо мне заботясь, как о друге.

Я иду свободно, цепью не звеня, —

За какие, собственно, заслуги?

Я не сплю на нарах, скорчившись ничком,

И меня не будит окрик резкий.

Для меня Сибирь — никак не мертвый дом,

Потому что я — не Достоевский.

Но гремит Декада в клубах заводских,