Круг. Альманах артели писателей, книга 1 - [2]

Мы недаром бредим и идем.

Знойный ветер в хижинном порядке

Сыплет с крыш соломенным дождем.

Каждый лик суров, как на иконе.

Странник скоро выпросил ночлег.

Но в ржаном далеком перезвоне

Утром сгинет пришлый человек.

Дедов сад плывет за переулок,

Ветви ловят каждую избу.

Много снов черемуха стряхнула

На мою суровую судьбу.

Кровли изб — сугорбость пошехонца.

В этих избах, Русь, заполовей!

Не ржаное ль дедовское солнце

Поднялось над просинью полей?

Солнце — сноп, и под снопом горячим

Звон черемух, странник вдалеке,

И гармонь в веселых пальцах плачет

О простом, о темном мужике!

Вера Ильина Дачный бунт

Нынче утром жимолость

в росной влаге вымылась,

ломится на приступ,

зеленит фасад.

Вихрем крыльев машучи,

стонет царство пташечье,

и сосняк вихрастый,

из травы выпрастываясь,

лезет хвоей в сад.

            —

Знала, — спорить нечего, —

про такое пекло.

Ведь недаром с вечера

что-то сердце екало.

Чуть со старой вишнею

май сдружил перила,

я мечту давнишнюю

пташкой оперила.

Звонких песен в горле ком

затянув потуже,

взмыла в небо горлинка

собирать подружек.

Брызгами росы пылил

луч, с рекой судача. —

Только тут рассыпали

птичий звон над дачей.

           —

Натворили в час такого:

за подкоп взялись улитки.

Ветер, вздыбив частоколы,

треплет ветхие калитки.

Гнутся, смятые сиренью,

балки, словно из картона.

Плющ бунтующий к смиренью

нудит гордые фронтоны.

          —

Трясясь лихорадкой, балкон и ступени

ныряют в зеленой охлынувшей пене.

Дом сжался. Он жалок. За жерлами окон

испариной зноя намяк и намок он.

И вот, — за плетенье

оград и площадок

отпрянув в смятеньи,

он просит пощады.

Он выкинул шторы

как флаг перемирья,

чтоб зелени штормы

не все перемыли,

и, двери осклабив сухую десну,

встречает повстанцев, несущих весну.

1922.

И. Эренбург Из книги «Звериное тепло»

В ночи я трогаю недоумелый,

Дорожной лихорадкою томим,

Почти доисторическое тело,

Которое еще зовут моим.

Оно живет своим особым бытом —

Смуглеет в жар и жадно ждет весны,

И — ком земли — оно цветет от пыток,

От чудных губ жестокой бороны.

Рассеянно перебираю ворох

Раскиданных волос, имен, обид.

Поймите эти путевые сборы,

Когда уже ничто не веселит.

В каких же слабостях еще признаться. —

Ребячий смех и благости росы.

Но уж за трапезою домочадцев

Томится гость и смотрит на часы.

Он золотого хлеба не надрежет,

И как бы ни сиротствовала грудь,

Он выпустит в окно чужую нежность,

Чтоб даже нежность крикнула — не будь.

В глухую ночь свои кидаю пальцы —

Какие руки вдоволь далеки,

Чтоб обрядить такого постояльца

И, руку взяв, не выпустить руки.

Ищу покоя, будто зверь на склоне.

Седин уже немало намело.

В студеном воздухе легко утонет

Отпущенное некогда тепло.

Ал. Малышкин Падение Даира

Повесть

I.

Керосиновые лампы пылали в полночь. Наверху, на штабном телеграфе, несмолкаемо стучали аппараты; бесконечно ползли ленты, крича короткие тревожные слова. На много верст кругом — в ноябрьской ночи — армия, занесенная для удара ста тысячами тел, армия сторожила, шла в ветры по мерзлым большакам, валялась по избам, жгла костры в перелесках, скакала в степные курганы. За курганами гудело море. За курганами, горбясь черной скалой, лег перешеек в море — в синие блаженные островные туманы. И армия лежала за курганами, перед черной горбатой скалой, сторожа ее зоркими ползучими постами.

Лампы, пылающие в полночь, безумеющая бессонница штабов, Республика, кричащая в аппараты, гул стотысячных орд в степи; это развернутый, но не обрушенный еще удар по скале, по последним армиям противника, сброшенного с материка на полуостров.

В штабе армии, где сходились нити стотысячного, за керосиновыми лампами работали ночами, готовя удар. Стотысячное двигалось там отраженной тенью по веерообразным маршрутам — на стенах, закругляя щупальцы в хищный смертельный сдав. Молодые люди в галифе ползали животами по стенам — по картам, похожим на гигантские цветники, отмечая тайные движения, что за курганами, скалами, перешейками: они знали все. В абстрактной выпуклости линий, цветов и значков было:

громадный ромб полуострова в горизонталях синего южного моря. Ромб связан с материком узким двадцатипятиверстным в длину перешейком;

в ста верстах западнее перешейка еще одна тонкая нить суши от ромба к материку, прерванная проливом по середине;

на материке перед перешейком цветная толпа красных флажков: N армия, и красные флажки против тонкой прерванной нити — соседняя Заволжская армия; и против той и другой — с полуострова — цветники голубых флажков: белые армии Даира.

Путь красным армиям преграждался: на перешейке Даирской скалой, пересекавшей всю его восьмиверстную ширину, от залива до залива, с сетью проволочных заграждений, пулеметных гнезд и бетонных позиций тяжелых батарей, воздвигнутых французскими инженерами — это делало недоступной обрывающуюся на север, к красным терассу; перед Заволжской армией — проливом; пролив был усилен орудиями противоположного берега и баррикадирован кошмарной громадой взорванного железнодорожного моста. За укреплениями были последние. Страна требовала уничтожить последних.

Керосиновые лампы пылали за-полночь. В половине второго зазвонили телефоны. Звонили из аппаратной: фронт давал боевую директиву. Галифе торопливо слезали со стен, бежали докладывать начальнику штаба и командарму. У аппаратов, ожидая, стояла страна.