Кровоточащий город - [10]

Сегодня работала с одной коллегой. Милая женщина, уже немолодая, с пышной прической, как носили в восьмидесятые, и все такое. Помогла с документом, в котором я ничего не понимала. У нее двое маленьких детей — стол заставлен их фотографиями, в кабинете детские рисунки на стенах. Единственный кабинет, в котором есть что-то яркое, какой-то цвет. Я сидела у нее, мы оформляли какую-то сделку по бондам, и тут приходит письмо с указаниями, что нужно приготовить к понедельнику. Она открыла, а я заглянула ей через плечо, — боже, сколько же работы. От нас потребовали приготовить за выходные целый проспект. Я посмотрела на нее и вдруг заметила, что она плачет. Бедняжка не видела малышей прошлый уик-энд и теперь не увидит в этот. Она попросила меня выйти, а сама целый час сидела одна, уткнувшись лицом в руки.

Я приоткрыл окно, и мы закурили. Веро закончила раньше и запустила окурок в темный двор.

— Мне так одиноко, Чарли. Порой хочется, чтобы мы снова были вместе. Чтобы кто-то был рядом. Какие у тебя глаза сегодня. Чудесные. Такие застенчивые… прекрасные. Неудивительно, что в университете в тебя влюблялось столько девчонок. И я тоже.

Она замолчала. Я потянулся, провел ладонью по нежному изгибу талии, убрал с лица волосы, поцеловал и ощутил горячий, жадный пульс ее губ. Она опустила голову мне на плечо и крепко обняла. Я чуть повернулся, скрывая эрекцию, и тоже обнял ее, вложив в объятие всю свою любовь. Веро отстранилась.

— Я люблю тебя, Чарли. Когда-нибудь мы будем вместе. Я в этом уверена. Крепких снов, милый.

Я уснул, и ее последние слова остались в голове, как записка, сложенная и убранная в особый ящик, куда я складывал вещи, обладать которыми хотел слишком сильно и которые могли обжечь, если смотреть на них в упор.

Перед Рождеством Веро уехала из Лондона — оформлять сделку с какой-то химической компанией, вознамерившейся выпустить долговое обязательство в канун Нового года. Поездку домой — билет на «Евростар» был уже куплен — пришлось отменить, поскольку работа грозила затянуться до самого Рождества. Она позвонила из «Тревелоджа» в Дерби, и мы вместе посмеялись над всей этой суетой, и наш смех улетел в те пределы, где лишь слезы и отчаяние, а смех должно приглушать, дабы он не излился иными, куда более темными эмоциями. Веро сказала, что нарисовала себе такую картину: она в тюрьме и должна отбыть свой срок, но когда-нибудь непременно выйдет. Тут она расплакалась и, похоже, уронила трубку. Я позвал ее, но она не ответила.

Нет, я вовсе не считаю то время кошмаром. Ведь мы думали тогда, что работаем ради чего-то настоящего, осязаемого. Что через несколько лет устроимся, закрепимся, и тогда уже не придется рвать жилы, и появится время, чтобы побыть вместе, пообедать, сходить на вечеринку, и что не нужно будет беспокоиться из-за денег или из-за того, что Веро недоедает или почему Генри нет дома в пять утра вторника. Дальше дела пошли настолько хуже, что теперь, когда я оглядываюсь на тот период ученичества, у меня слезы подступают к глазам. Тогда у нас по крайней мере была надежда. Тогда у нас по крайней мере были мы.

Глава 3 Друзья расходятся

Генри проводил вне дома все больше времени. Раз в две или три ночи дверь в его комнату оставалась открытой, и темная пустота за ней ложилась тенью на мою совесть, когда я поднимался к себе по лестнице. То время было худшим в году. Заканчивался январь, и мир будто заледенел. Веро жутко похудела, и мне приходилось оставаться за столом, чтобы убедиться, что она все съела. Но на работе или в ванной я проследить за ней не мог, и она отощала до такой степени, что уже и грудь носила с трудом, словно непосильное бремя. Одевалась Веро по-прежнему безупречно, ее макияж оставался безукоризненным, но она начала кашлять по ночам, редко улыбалась и за обедом подолгу смотрела в никуда.

Однажды ночью в комнату ко мне зашел Генри. Я сидел, подтянув к груди колени, и пытался разобраться в бумагах, объяснявших функционирование рынка кредитных деривативов.[6] Для спекуляции этими инструментами и создаются хеджевые фонды. Портфельные менеджеры взволнованно обсуждали комплексные структуры, которые можно построить на базе деривативных контрактов, говорили о последующей революции в принятии рисков. Я спросил у Бхавина Шармы, что можно почитать дополнительно об этом новом рынке, и он выслал мне кучу документов, в которых я и старался хоть что-то понять, цепляясь за строчки усталыми глазами. Появление Генри меня удивило. Он встал надо мной, свет ночника скользнул по его скулам.

— Я тут подумал… может, прогуляемся. Втроем. Вместе. Я сам давно не танцевал и уже забыл, когда видел, как танцуете вы с Веро. Развеялись бы немного. Может, нам это и надо. Черт, ненавижу январь.

— Конечно. С удовольствием. Как насчет завтра? Заглянем в «Boujis», а? Сделаем вид, что мы снова молодые, что у нас есть деньги. Там же наверняка и вся эдинбургская компания будет.

— Да. Давай так и сделаем. Поговорю с Веро.

Он вышел из комнаты, а я вернулся к документам и сидел, пока не заболели глаза. На следующее утро я в хорошем настроении явился на работу и, повесив на спинку стула пиджак, отправился в кухню приготовить завтрак. Бородач приболел и отсутствовал уже несколько дней, и мы все за него беспокоились. Я работал с Кофейными Зубками и Яннисом над амортизацией дебиторской задолженности. Дело шло трудно, в документах постоянно встречались ссылки на другие документы, которых либо не было у нас, либо они были, но только на португальском, которым мы не владели. Но хорошее настроение выдержало и это. Я не обращал внимания на неприятный запашок изо рта Мэдисон, а голос Янниса, комментировавшего повышение цен на нефть, скачок фондовых рынков и непомерное вздутие цен на недвижимость, не раздражал, а звучал вполне мелодично.