Кровопролития на Юге - [52]

Добавим, что эти условия были доскональнейшим образом соблюдены: в самый день сдачи, то есть 9 октября, Лароз сам распахнул ворота замка и двери башни св. Ипполита, где томилось около восьмидесяти узников.

Как мы уже говорили, по мере того как реформаты сдавались, они удалялись в Женеву. Д'Эгалье, о чьей участи, забежав вперед, рассказали, появился там 23 сентября со старшим братом Кавалье Мальплашем, секретарем Ролана, и тридцатью шестью рубашечниками. 8 октября туда явились Катина и Кастане с двадцатью двумя людьми, и, наконец, в ноябре месяце прибыли Лароз, Лафоре, Саломон, Мульер, Салль, Абраам Марьоне и Фидель в сопровождении г-на де Прадина и четырнадцати фимарсонских драгун.

Таким образом, из всех вождей, в течение четырех лет сражавшихся в Лангедоке, остался один Раванель, не желавший сдаваться и не пытавшийся бежать в изгнание. И вот 8 октября маршал издал декрет, в котором лишал его малейшей надежды на помилование и сулил тем, кто доставит его живьем, награду в пятьсот луидоров, а тому, кто его убьет или представит его труп, — две тысячи четыреста ливров; что до городков и деревень, которые приютили бы его у себя, они предавались огню, а жители подлежали истреблению.

Казалось, мятеж угас и восстановилось спокойствие. Поэтому маршала отозвали ко двору, и 6 января он отбыл из Нима. Перед отъездом он созвал провинциальные штаты и не только наслушался от них похвал за свое поведение, в коем столь мудро чередовались снисходительность и строгость, но и получил в подарок двенадцать тысяч ливров. Г-жа маршальша также получила в подарок восемь тысяч. Но то была лишь прелюдия к ожидавшим его милостям; в тот же день, как он вернулся в Париж, король посвятил его в кавалеры своего ордена и возвел в герцогское достоинство, а на другой день принял его и сказал: «Сударь, ваша прежняя служба дает мне большую надежду на то, что вы послужите мне и в будущем; если бы в моем распоряжении было поболее таких, как вы, дела в королевстве шли бы лучше, но Виллар у меня один, и я могу послать его туда, где он нужнее всего, — потому-то я и послал вас в Лангедок. Там вы восстановили спокойствие среди моих подданных; ныне требуется защитить их от моих врагов. Вы назначаетесь командующим армией, которую я в ближайшую кампанию пошлю на берега Мозеля».

17 марта в Монпелье на смену маршалу де Виллару прибыл герцог Бервик. Первой его заботой было расспросить г-на де Бавиля о положении дел. Тот ответил, что, если смотреть вглубь, положение куда серьезнее, чем на поверхности. В самом деле, англичане и голландцы, которым было на руку, чтобы Францию подтачивали междоусобицы, потому что в этом случае она обратила бы свои силы против самой себя, беспрестанно пытались подбить изгнанников к возвращению на родину, суля им на сей раз подмогу продовольствием, оружием и людьми; говорили даже, что первые реформаты уже отбыли домой во исполнение этого плана. В их числе, как уверяли, находился Кастане.

И правда, бывший предводитель мятежников устал от бездействия и в конце февраля покинул Женеву; он благополучно прибыл в Виваре и, собрав в одной из пещер на берегу Горе множество протестантов, заключил союз с неким Валеттом из Вальса и Буайе из Валона; но покуда эти трое строили планы совместного проникновения в Севенны, крестьяне донесли на них одному швейцарскому офицеру по имени Мюллер, возглавлявшему отряд, который стоял в деревушке Ривьер. Мюллер тотчас же вскочил на коня; следуя за доносчиками, он проник в лесок, служивший реформатам убежищем, и захватил их врасплох, когда они менее всего были к этому готовы. Буайе был убит при попытке к бегству. Кастане схватили на месте и доставили в ближайшую тюрьму, где на рассвете следующего дня к нему присоединился Валетт, выданный крестьянами, у которых он просил приюта.

Первым наказанием для Кастане было то, что его заставили всю дорогу от Горе до Монпелье нести в руках голову Буайе. Сначала он решительно отказался, но тогда голову привязали за волосы к его запястью; он поцеловал ее в обе щеки и, превратив пытку в акт веры, принялся читать над ней молитвы, как над мощами мученика.

В Монпелье Кастане был подвергнут допросам и сначала отвечал, «что у него не было никакого дурного умысла и он вернулся в свои края, поскольку ему было не на, что жить в Женеве». Но его принялись пытать, и мучения были столь невыносимы, что, несмотря на все свое мужество и выдержку, он был вынужден сознаться, что «имел заранее обдуманное намерение ввести в Севенны, через Дофине или морским путем, войско реформаторов вместе с офицерами; в ожидании этого подкрепления, заранее послали эмиссаров, коим поручалось поселить в умах стремление к бунту, и сам он был одним из этих посланцев; Катина, по всей видимости, уже вернулся в Лангедок или в Виваре с тою же самою целью, с большими деньгами, каковые дали ему иностранцы, чтобы он их раздал, а следом за ним должны были явиться еще более значительные лица».

Кастане был приговорен к четвертованию живьем. Перед казнью в тюрьму к нему пришли аббат Тремонди, кюре собора Богоматери, и аббат Пломе, каноник главной церкви епископства, дабы в последний раз попытаться его обратить, но он даже не пожелал с ними разговаривать. Они не стали терять даром время и поспешили к эшафоту, чтобы ждать его там. Завидя их, Кастане испытал, казалось, большее отвращение, чем при виде орудий пытки; палача он назвал братом, а обращаясь к обоим духовным лицам, крикнул: «Убирайтесь от бездны отверстой, вы, саранча! Что вам тут надо, проклятые искусители? Я хочу умереть в той вере, в какой родился. Оставьте меня, ханжи, оставьте меня». Однако оба аббата не двинулись с места, и Кастане умер, изрыгая проклятия не на колесо, не на палача, а на двух священников, которые в миг его смерти своим присутствием отвратили его мысли от того предмета, на который им должно было устремиться.