Кровавый орел - [41]

Дорн сидел за столом с молодым мускулистым парнем брутального вида в тенниске – руки сплошь в татуировках, бульдожья челюсть. Они разбирали какой-то учебный текст. Урка прилежно морщил лоб. Увидев Фабеля, Дорн встал, извинился перед учеником и пошел навстречу своему бывшему студенту.

– Добрый день, Йен! – воскликнул он, протягивая руку. – Рад, что вы смогли приехать. Присаживайтесь!

Заключенный взял со стола учебник и тетрадь и вышел.

Время добавило седины в усы и бородку профессора да морщин у глаз, но в общем и целом Матиас Дорн мало изменился с тех пор, как он преподавал Фабелю историю Европы: невысокий, опрятный, очень ладно скроенный синеглазый мужчина немного кукольного вида.

Пожимая слабую руку, Фабель солгал:

– Приятно видеть вас снова, герр профессор.

Для Фабеля и Дорн, и чувства, им пробуждаемые, принадлежали далекому невозвратному прошлому. Там бы им и оставаться…

Он сел напротив Дорна. На разделявшем их столе стояла фотография: девушка лет двадцати с таким же немного кукольным, подчеркнуто здоровым, румяным и свежим лицом. Фабель невольно задержал взгляд на этом лице, поражаясь тому, каким незнакомым оно теперь кажется.

– Я очень удивился, что вы тут работаете, – сказал Фабель.

– Только два дня в неделю, – улыбнулся Дорн. – Хорошо платят. Хотя свой профессор истории в тюрьме – штука диковинная. С другой стороны, сама тюрьма имеет диковинную историю. Я работаю одновременно и здесь, и в нойенгаммском мемориале жертвам Холокоста.

– Я удивился прежде всего тому, что вы стали работать с заключенными после того, как… – Фабель осекся – зря он начал фразу, закончить которую у него язык не поворачивался!

Дорн понял намек и со значением улыбнулся.

– На самом деле это весьма полезный опыт. Многие заключенные изучают историю с неожиданным жаром. Каким-то косвенным образом это помогает им разобраться в истории своей собственной жизни. Но я догадываюсь, что вы имели в виду. Думаю, у меня действительно был подсознательный мотив пойти работать сюда. Хотел повариться в здешней атмосфере, пообщаться с убийцами, понять их психологию… И через это уловить хоть какой-то смысл в том, что тогда произошло.

– Уловили?

– А то, что вы стали полицейским, помогло вам? – ответил Дорн вопросом на вопрос.

– Не знаю, это ли было причиной того, что я стал полицейским, – еще раз солгал Фабель. Они оба отлично понимали, что именно эта личная трагедия заставила одаренного студента-историка избрать карьеру следователя.

Дорн не стал возражать и развивать эту тему.

– Я хотел поговорить с вами о том убийстве, которое вы расследуете в данный момент, – сказал он.

– О тех убийствах, которые я расследую, – поправил его Фабель. – Убили еще одну девушку – точно так же, как Кастнер.

– Боже, какой ужас! И это подтверждает мои предположения. Потому-то я и рвался увидеться с вами.

– Продолжайте, профессор. Я весь внимание.

Дорн развернул номер «Гамбургер моргенпост» со статьей об убийстве Кастнер.

– Так же как и вас, – продолжал Дорн, – жизнь заставила меня пристально заинтересоваться тем, что происходит в голове психопата. Мне крайне неприятно это говорить, однако при всей своей мерзости врожденный инстинкт разрушения порой несет в себе некое извращенное творческое начало. – Дорн постучал пальцем по статье. – Полагаю, на сей раз ваш противник-психопат – натура творческая и потому особенно опасная. Йен, этот психопат – та еще тварь, с ним придется повозиться. Он производит впечатление… как бы это выразиться… человека осведомленного.

– Что вы хотите сказать?

Оттолкнув газету, Дорн сделал Фабелю знакомый жест рукой: так он всегда останавливал нетерпеливых студентов, которые торопились мимо посылок к выводам.

– Кто мы? – спросил Дорн, откидываясь на спинку кресла. – Что мы? Я говорю о немцах.

Профессор начинал так издалека, что у Фабеля заныли зубы.

– Простите, я не понимаю, при чем тут немцы как нация.

– Что такое, собственно говоря, немецкий характер? В чем заключается особенность немецкого народа?

Фабель пожал плечами:

– Понятия не имею. Да и плевать мне. То, что немцы какие-то особенные, – мы этого уже нахлебались, и эта теория принесла Германии – и всему миру – неисчислимые беды. Ни одна демагогическая теория не принесла людям столько горя, как эта.

– Верно, – кивнул Дорн. – Концепция немецкой уникальности – миф, раздутый австрийским ефрейтором до фантастических масштабов. Однако немецкий народ имел слабость и несчастье ему поверить. Один из самых важных уроков, которые я извлек из истории, занимаясь ею профессионально: никакого прошлого не существует, есть только настоящее. Только настоящее реально – что есть, то и видим, если осмеливаемся разуть глаза; а прошлое – игрушка в наших руках, его можно толковать и так, и этак. Прошлое – это то, что мы хотим из прошлого сделать. Сегодняшний день формирует прошлое, а не наоборот. Последние два столетия мы, немцы, только тем и занимались, что перекраивали прошлое: подгоняли его под наше новое понимание немецкой нации, которой на самом деле никогда не существовало. Да, «немецкая раса» – бред собачий. Мы пестрая смесь кровей скандинавских, славянских, кельтских, италийских и альпийских… Сборная солянка, объединенная языком и культурой, а не этнической принадлежностью.