Кровавый ньюсмейкер XV века [заметки]

1

Комментарий: "Мунтьянская земля", "именем Дракула", "зломудръ"

Мунтения (muntean) — в переводе с румынского горная страна; принятое именование части Румынии, а также синоним Валахии. В XVII в. один из переписчиков "Сказания", не удовлетворенный отсутствием названия столицы Валахии (Тырговиште), придумал фантастический топоним "Мутьян" [Повесть: 37].

Звали воеводу не Дракула, но Влад, однако его имя ни разу не встречается в тексте (кроме единственного позднего списка, датируемого второй половиной XVIII в., см. [Повесть: 97]). И прозвище — Дракула (сам господарь писал "Dragkulya" — см. [Яцимирский 1897: 11]) — переводится не совсем так, как полагал автор древнерусского "Сказания". По-румынски "дьявол" — это "дракул" (dracul), а "Дракула" (Draculea) — "сын дьявола": прозвище "Дракул" получил отец Влада, и связь с нечистой силой тут ни при чем [Florescu, McNally 1973: 9-10]. Отец Дракулы, еще не заняв престол, вступил при дворе Сигизмунда Люксембурга в элитарный Орден Дракона, основанный венгерским королем ("по совместительству" — императором Священной Римской империи) для борьбы с "неверными", главным образом — турками. Орден этот, его элитарный характер и герб описаны Э. Виндеке, современником и биографом Сигизмунда Люксембурга [Windecke 1886: 105]. Став господарем, Влад по-прежнему относился к рыцарским обязанностям настолько серьезно, что повелел изобразить дракона — элемент орденской символики — даже на монетах, хотя изображение на монетах считалось сакральным. Соответственно, неуемный рыцарь и заработал мрачноватое прозвище: "Дракул" означает по-румынски не только "дьявол", но и "дракон". И все-таки, излагая "эмблематическую" версию, даже ее сторонники Р. Флореску и Р. Макнелли оговариваются: возможно, современники понимали прозвище господарей буквально. Смысл орденской символики государь не разъяснял, зато изображение дракона вызывало у многих вполне определенные ассоциации. Опять же, Орден Дракона в качестве орудия борьбы с "неверными" выглядит довольно странно, а если учесть, что создавался он в эпоху небывалого распространения всякого рода ересей и чернокнижничества, то возникает закономерный вопрос: не поклонялись ли рыцари дракону-дьяволу? Известно ведь, что Сигизмунд Люксембург, хоть и слыл ревностным защитником чистоты католичества, возвращал к жизни с помощью мага свою фаворитку — графиню Барбару фон Чилли [Ambelain 1977: 29]. Прямых свидетельств того, что Влад Дракул считался колдуном, нет, однако, если прозвище "Дьявол", немыслимое для христианского государя, все же закрепилось (вне зависимости от причин его появления), значит, в народном сознании сложилось соответствующее представление. То же самое можно сказать и о его отпрыске. Чем бы ни было обусловлено прозвище господаря, оно сохранилось в фольклоре, т. е. информация, в нем заложенная, оставалась актуальной. Имя "Дракула" можно понимать как "сын человека по прозвищу Дьявол". Ведь византийский хронист Халкокондил именует "Дракулой" и Влада, и его брата Раду Красивого (см. греческий текст в изд. [Laonic Chalcocondil 1958: 516: 3]), а в сербской летописи повествуется о том, что турецкий султан ходил войной на "Дракоулика Влада" [цит. по: Яцимирский 1897: 11], т.е. Влада Дракуловича. Но его имя правомерно толковать и как "сын, т. е. приверженец Дьявола, следующий путями тьмы". Даже в ХХ в. местные крестьяне считали нечистым местом руины, которые они принимали за замок Дракулы [Florescu, McNally 1979: 102].

Краткое прилагательное "зломудръ" принадлежит к разряду "потенциальных слов": несмотря на прозрачность смысла и структуры, оно изобретено автором "Сказания", а потому на современный русский язык его не столько переводят, сколько передают перифрастическим словосочетанием — "жесток и мудр", позднейшие же редакторы "Сказания" трансформировали его в фонетически сходное и понятное словосочетание "зело мудрый" [Повесть: 123-125, 179-181]. Логика словотворчества, вероятно, основана здесь на том, что слово "зломудрый" напоминает слово "злохитрый", которое часто встречается в древнерусских текстах: по отношению к "злохитрому" "зломудрый" — это как бы превосходная степень. Соответственно, в порядке "далековатой" компаративистской параллели уместно напомнить, что академик А.Н. Веселовский — знаток и переводчик текстов Дж. Боккаччо — преодолевал сходные трудности ("Декамерон", день VII, новелла 8): словосочетание "крайне злохитростная" он счел единственно подходящим эквивалентом непереводимого итальянского прилагательного maliziosa [Веселовский 1939: 301], восходящего к латинскому malignus (cр. также во французском, английском и др.) — слову, которое до сих пор не переводится на "пословном" уровне. Аналогично, соблазнительно предположить, что русский книжник XV в., прибегая к неологизму "зломудрый", также стремился перевести слово malignus (ср. румынское прилагательное malitios). Контекстуальные реализации этого рокового слова подразумевают компоненты значения, которые были бы принципиально важны для реконструкции представлений о Дракуле его современников. А именно, "лукавый, способный на злые выходки", затем — "дьявольский, сатанинский" (ср. "злой дух", т. е. собственно "Диаволъ") и, наконец, "колкий, остроумный" [cм.: Одесский 1996]. И в самом деле, дальнейший рассказ о жизни Дракулы изобилует исполненными черного юмора анекдотами — его жестокими деяниями и мрачно-ироническими афоризмами, т. е. эпитет "зломудръ" — если считать его переводом — эмбрионально содержит в себе основные идеи и композицию "Сказания о Дракуле". 

2

Комментарий: "царь", "поклисарь", "восточные", "колья"

В силу того что валашские князья не могли обеспечивать свой суверенитет, будучи попеременно вассалами венгерского короля или турецкого султана, турецкий султан — как некогда на Руси хан Золотой Орды — воспринимался в качестве царя, т. е. сюзерена. Провенгерская политика Влада Дракулы не устраивала турецкого султана, которым в ту пору был Мехмед Завоеватель, покоритель Константинополя, гроза Запада и Востока. Война стала неизбежна.

Поклисарь — искаженное греческое "посол". Термин "поклисарь" был характерен для тогдашнего румынского дипломатического этикета (ср. примеры из деловой переписки валашских господарей в изд. [Сырку1906: 19]).

С "восточными" Мехмед Завоеватель и впрямь сражался: он не только методично захватывал византийские города и готовил наступление на Западную Европу, но также вел тяжелую войну с Узун-Хасаном (1453 — 1478), могущественным правителем Ак-Коюнлу — государства тюрок-огузов на Среднем Востоке.

В 1461г. Влад дерзко открыл военные действия, неожиданно перейдя турецкую границу, и действительно прошел по территории противника (вдоль Дуная к Черному морю). Но исторический султан — в отличие от персонажа "Сказания" — не "осрамил себя", но лично повел войска против взбунтовавшегося вассала. Дракула рассчитывал на помощь двоюродного брата — молдавского господаря Стефана Великого и сюзерена — короля Матьяша, однако надежды не оправдались. Родственник не только не помог, но еще и попытался захватить валашскую пограничную крепость Килию. При осаде Стефан был ранен стрелой, тяжело заболел и отступил. Рана не заживала сорок лет, врачам, выписанным из Италии и Германии, таинственно не удавалось попасть ко двору господаря, и в результате причиной смерти Стефана спустя годы стала именно валашская стрела. История, по меткому замечанию исследователей, "дракулескная" [Florescu, McNally 1973: 200], т. е. анекдотически-загадочная, колдовская. Не счел нужным ввязываться в войну и Матьяш, хоть получил от римского папы деньги на крестовый поход против турок. Оставшись без союзников, Влад, тем не менее, продолжал войну, но силы были не равны: валашский господарь потерпел поражение и бежал во владения венгерского короля, бросив разгромленную армию.

Жесток Дракула был патологически даже по тем мрачным временам. Жесток и к врагам, и к союзникам, и к подданным: рубил головы, сжигал, сдирал кожу, принуждал к людоедству, варил заживо, вспарывал животы, сажал на кол и т.д. Дракула особенно преуспел в сажании на кол, войдя в историю Румынии с прозвищем "Цепеш" ("Насаживатель-на-кол"). Колья различались — в зависимости от социального статуса приговоренных — по длине, диаметру, цвету, из них составлялись прихотливые геометрические фигуры, нечто вроде "сада пыток". 

3

Комментарий: "грозенъ"

Православная Валахия — по причине конфессиональной родственности — должна была восприниматься на Руси как "своя" страна, однако автор "Сказания" описывает типичный "анти-мир", где идеально "грозный", т. е. скорый на суд государь установил жестокую, но справедливую систему управления. Валахия явно описывается не как реальная территория, но как "тридевятое царство", в котором — что непредставимо в реальном мире — перед судьей-властителем равны мирянин и священник, знатный и простец, богатый и бедный. Не раз указывалось [см., напр., Зимин 1958: 396-400], что описание Валахии напоминает турецкие — мусульманские, "неверные"! — порядки (кстати, установленные Мехмедом Завоевателем), как их позднее пропагандировал (ссылаясь на слова молдавского воеводы Петра Рареша) И.С. Пересветов. И показательно, что Пересветов так же неоднократно использует термин "гроза" (ср. знаменитые слова "турецкого царя" в "Сказании о Магмете-султане": "Без таковыя грозы не мочно в царство правды ввести" [см. Пересветов 1956: 153]). 

4

Комментарий: "нищие и странные"

По замечанию Я.С. Лурье, "весьма популярной была в средневековом фольклоре и легенда о жестоком феодале, пригласившем к себе нищих и затем приказавшем сжечь их. Легенда эта рассказывалась, в частности, о двух майнцских епископах Гаттоне I и Гаттоне II; она была воспринята и рядом писателей — вплоть до Р. Саути и В.А. Жуковского в XIX в. Любопытно, что анекдот этот имел совершенно различную окраску в сказаниях о Гаттоне и в "Повести о Дракуле": легенда о жестоком епископе кончалась суровым божьим судом над злодеем — его пожирали крысы; в повести Дракула не получал никакого возмездия за свою расправу с нищими, и последнее слово предоставлялось "зломудрому" князю, который сам объяснял и оправдывал свой поступок" [Истоки 1970: 372].

Действительно, планомерная ликвидация нищих, больных, стариков дополняет образ Валахии как "анти-мира" с "грозным" государем и рационально устроенным обществом. В утопии все работают, каждый — на своем месте, а значит, неработающих там не должно быть, их следует удалить физически. Кроме того, жестокое уничтожение слабых указывает на сатанинскую природу Дракулы: как известно, благотворительность в средние века почиталась не столько социальной, сколько религиозной добродетелью властителя.

Сатанинское "зломудрие" Дракулы проявляется и в "остроумной" мотивировке убийства "нищих и странных": фактически господарь выполняет их собственную, буквально понятую волю — быть "беспечальными на этом свете" и ни в чем не нуждаться. Ведь мертвым ничего не нужно.

5

Комментарий: "Угорская земля", "мученики", "50 дукат злата"

Парадоксально, что в "Сказании" Венгрия — католическая страна — последовательно противопоставляется православной Валахии, как норма — аномалии. Если персонаж из Венгрии попадает в Валахию, он всегда из мира ценностей общепринятых и не нуждающихся в пояснении оказывается в небезопасном "анти-мире", где все "наоборот" и все зависит от "зломудрого" и "грозного" демиурга.

В эпизоде с монахами неважно, что они — "латинские": с православными Дракула, очевидно, поступил бы сходным образом. Важно, что они — монахи, а значит, тот, кто готов "учинити мучеником" одного из них — мучитель, т. е. тиран. Здесь контекстуально подразумевается концепция тираномахии, свойственная западно-европейской и отчасти тогдашней древнерусской мысли [Одесский, Фельдман 1997: 31-34]. Современник автора "Сказания", Иосиф Волоцкий, писал в одном из своих "Слов": "Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою же имат царствующа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех — неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель" [Казакова, Лурье 1955: 346]. Правда, принимая атрибуцию "Сказания" Федору Курицыну, соблазнительно умозаключить, что он — противник Иосифа — сознательно спорил с монахами, "дерзавшими учить <…> великого государя, как надо управлять государством" [Повесть: 55]. Однако Дракула не просто "великий государь", он — повелитель утопического "анти-мира", и его поступок с монахами — от противного — скорее свидетельствует о солидарности "Сказания" с представлениями о гонителях церкви как мучителях. Вообще Валахия — своего рода аргумент от противного.

Иноземная номенклатура золотых монет — "50 дукат злата" — вполне объяснима, и не только тем, что действие "Сказания" развертывается в Валахии. На Руси XV в. золотые монеты — в отличие от серебряных — практически не чеканились, при надобности пользовались "золотыми" иностранного происхождения (гульденами, флоринами — достоинством в дукат), в частности — "золотыми угорскими" (см., напр., этот термин в документе 1480г. [Акты 1846: 95]. С этой точки зрения показательно, что нумизматам известен "уникальный русский "золотой" — подражание венгерскому дукату середины XV в., с изображением св. Владислава — патрона Венгрии и государственного герба последней, но с именами Ивана III и его сына Ивана Молодого" [Спасский 1977: 249; см. подробнее: Потин 1972]. 

6

Комментарий: "сиромах"

Южнославянское слово "сиромах" — крестьянин, человек из народа, подданный — было распространено в Валахии, что снова указывает на устные рассказы как источник сведений автора "Сказания". К примеру, валашский господарь Лайош Басараб — постоянный противник Дракулы — ходатайствовал перед магистратом города Сибиу за своего подданного — "человека сиромаха" Дмитрия [Сырку 1906: 16].

Что касается самого анекдота, то здесь Дракула демонстрирует привычные качества "зломудрого" правителя. Он устраивает идеальный быт подданных, на этот раз взявшись регулировать рабочие отношения внутри семьи, и одновременно острит, буквально реализуя словесный образ "безрукой" — ничего не умеющей — женщины. 

7

Комментарий: "злато"

Убийство Дракулой "мастеров" вызвало у Я.С. Лурье несколько неожиданные "эстетические" ассоциации: "Рассказ <…> перекликался с широко распространенным в мировом фольклоре рассказом о тиране, приказывающем убить или искалечить работающих на него мастеров; такая же легенда рассказывалась впоследствии в России об Иване Грозном и строителях церкви Василия Блаженного" [Истоки 1970: 372]. Однако изготовление бочек все-таки едва ли сопоставимо со строительством замечательного храма, и более адекватным представляется истолкование, связанное с другим фольклорным мотивом, которое к тому же разрешает недоумение, почему именно здесь автор "Сказания" вспомнил о дьяволе.

Дело, вероятно, в том, что эпизод с "мастерами" прямо указывает на колдовские, сатанинские атрибуты воеводы. Согласно фольклорным представлениям, клады прячут разбойники и колдуны, "разбойники используют волшебные предметы, едят человеческое мясо, умеют превращаться в зверей и птиц, им ведомы "запретные слова", которым повинуются люди, животные и предметы <…> Фольклорные грабители не только умеют грабить, они знают, как хранить награбленное. Такое знание доступно не всякому смертному и, судя по фольклорным текстам, есть знание вполне волшебное" [Богданов 1995: 18; ср. также: Зеленин 1995; Соколова 1970]. "По народному поверью, — поясняет В.И. Даль слово "клад", — клады кладутся с зароком и даются тому только, кто исполнит зарок" [Даль 1978 — 1980, 2: 114]. С "демонической" точки зрения достойно внимания, что, согласно румынским преданиям, одной из причин "неупокоенности мертвеца" бывают спрятанные им при жизни сокровища [Gerard 1888: 319]. Действительно, ценность золотых монет и украшений не определяется только их реальной стоимостью: это, как указывает В. Я. Пропп, "утратившие свою магическую функцию предметы из потустороннего мира, дающие долголетие и бессмертие" [Пропп 1986: 297]. В "Сказании" все прямо названо своими именами: автор как бы расшифровывает миф, подчеркивая, что валашский господарь не просто тезка дьявола, но и действует словно колдун, по определению с дьяволом связанный. 

8

Комментарий: "король угорскы Маттеашь", "в Вышеграде на Дунаи, выше Будина 4 мили"

Автор "Сказания" здесь неточен. Никакого сражения, судя по всему, не происходило. Разгромленный войском Мехмеда Завоевателя, Дракула — с небольшой свитой — искал в Венгрии убежища, когда был неожиданно схвачен королем Матьяшем Корвином (1458 — 1490), союзником и сюзереном. Новым господарем стал другой сын Влада Дракула — Раду Красивый (1462 — 1473), а Дракуле король инкриминировал предательский сговор с турками. Историки спорят о том, насколько обоснованно было обвинение (напр., Р. Флореску и Р. Макнелли полагают письмо Дракулы венгерской подделкой [Florescu, McNally 1973: 108], в то время как Ф. Бабингер — подлинным документом, см. [Babinger 1953: 223]), но, в любом случае, Матьяш сумел оставить у себя папские деньги, избежав под благовидным предлогом нежелательной тогда войны с Турцией. Зато сведения о "своих", предавших воеводу "по крамоле", историки оценивают как достоверные и свидетельствующие об информированности автора (см. ссылки на румынские источники [Повесть: 29]).

Упоминание о королевском замке Вышеграде, что расположен от Будина (Будапешта) на расстоянии, которое дано в иноземной системе измерения (мили, т.е. приблизительно — версты), соответствует биографической ситуации Курицына как гипотетического автора "Сказания". Будучи посланником в Венгрии, он знал тамошние реалии — в отличие от "анти-мирных" реалий Валахии — и сообщает о них русскому читателю с сохранением местной специфики. 

9

Комментарий: "приатъ латыньскую прелесть"

В тюрьме Влад оставался более десяти лет и получил свободу, лишь перейдя в католичество. Авторам немецких печатных брошюр это его деяние послужило поводом к некоторому оправданию Дракулы, соответствуя "распространенному сюжету о злодее (разбойнике, тиране), исправившемся после крещения и покаяния" [Варбанец 1964: 190], что, возможно, объясняет "наличие ее изданий в монастырских библиотеках и в числе книг, принадлежавших лицам духовного звания" [Нессельштраус 2000: 163]. У румын же, напротив того, существует поверье: православный, отрекшийся от своей веры, становится вампиром [Florescu, McNally 1979: 150] (ср. суждение М. Элиаде о том, что "страх перед возвращающимися мертвецами и вампирами" возникал как результат "коллективной паники", "исключительных бедствий вроде эпидемии или краха космической и исторической упорядоченности" [Eliade 1970: 241]; о других причинах появления вампиров и оборотней в фольклоре см. [Свешникова 1997]). Возникновение этого верования, видимо, обусловлено механизмом своеобразной "компенсации": переходя в католичество, православный, хотя и сохранял право на причащение Телом Христовым, отказывался от причастия Кровью, поскольку в католичестве двойное причастие — привилегия клира. Соответственно, вероотступник должен был стремиться компенсировать "ущерб", а коль скоро измена вере не обходится без дьявольского вмешательства, то и способ "компенсации" выбирается по дьявольской подсказке. В XV веке тема вероотступничества была особенно актуальна: это — эпоха наиболее интенсивной католической экспансии. О степени накаленности конфликта свидетельствуют слова Стефана Молдавского, обращенные к Ивану III: "…от двою сторон поганьство тяжкое, а от трех сторон ркучи християне, але мне суть хуже поганьства" [Казакова, Лурье 1955: 388; ср.: Панаитеску 1963: 279]. Именно тогда гуситы воевали со всем католическим рыцарством, отстаивая "право Чаши" (т. е. право причащаться Кровью Христовой, будучи католиками-мирянами), за что их и прозвали "чашниками". Борьбу с "чашниками" возглавлял император Сигизмунд Люксембург, и как раз тогда, когда отец Дракулы стал "рыцарем Дракона", главным противником Ордена были не турки, а мятежники-гуситы [Windecke 1886: 96].

Получается, что зловещая репутация вампира, на которой в 1897г. английский писатель Брэм Стокер построил всемирно известный бестселлер "Дракула", могла складываться еще при жизни валашского воеводы, и если отложилась в рассказах о его жизни неотчетливо, то по той причине, что была "закодирована" на фольклорный манер (см. подробнее [Одесский 1995]). Современники вполне могли видеть в Дракуле упыря, однако следует учитывать, что их представление о вампирах существенно отличалось от нынешнего, сложившегося благодаря литературе "ужасов" и кинематографу и восходящего к романтической и неоромантической литературе, а также к преданиям XVII — XVIII веков. В XV веке упыря считали колдуном, чернокнижником, обязательно заключившим союз с дьяволом ради благ мирских (cм. обзор исторических сведений о вампирах в изд. [Summers 1960; Ambelain 1977]). Такому колдуну-вампиру кровь дополнительно нужна для совершения магических обрядов (ср. рассказ А. Калмета о священнике, который совершал все образцовые грехи — сожительствовал с "воображаемой женой", во время литургии не произносил нужных слов, "для какого-то безбожного употребления сосал кровь детей" [Калмет 1866: 43]). Не исключено, что и "кровавые гекатомбы" Влада Цепеша воспринимались аналогично — колдуну-вероотступнику тем более полагалось быть изощренно жестоким, сладострастно экспериментировать с человеческим телом и кровью. Любопытная параллель есть и в русской литературе: колдун-оборотень из повести Н.В. Гоголя "Страшная месть" — вероотступник, причем именно перешедший в католичество, и он — подобно Дракуле — хранит в земле несметные сокровища.

Женившись на родственнице Матьяша Хуньяди, Дракула в 1476 году — при поддержке Венгрии и Молдавии — вторгся в Валахию с намерением вернуть престол, который с 1474 года занимал Лайош Басараб. До конца 1476 года Влад в третий раз вернул себе контроль над княжеством, захватив Тырговиште. Погиб же он не позднее начала 1477 года. 

10

Комментарий: "тако казняше ихъ"

Эпизод носит отчасти "смеховой" характер. Не имея возможности "работать" с человеческим материалом, Дракула переключается на животных, воспроизводя привычные виды казней и пыток: сажает на кол, обезглавливает, сдирает кожу. Вполне последователен — в этой перспективе — переход к ремеслу портного, т. е. дальнейшее (на фоне людей и зверей) упрощение материала, к которому господарь прилагает "мучительские" навыки: "работа" с неодушевленным материалом.

"Звериный" эпизод не имеет аналогов в других версиях истории Дракулы, что примечательно в связи с "венгерской" гипотезой происхождения древнерусского "Сказания". Если автор собирал сведения при дворе Матьяша Корвина, он вполне логично мог узнать и "анекдот", ходивший по "месту заключения" валашского воеводы. Также уникальность "анекдота" позволила специалистам предположить, что Б. Стокер — среди прочих источников — обращался к "Сказанию" [Kirtley 1956; Повесть: 35]. Персонаж его романа "Дракула" — попавший под гипнотическое влияние вампира безумец Ренфилд, — находясь в доме для умалишенных, ставит там неординарные эксперименты, ловит мух, кормит ими пауков, пауков скармливает птицам, а птиц ест сам, что правомерно счесть трансформацией мотива пыток зверей в темнице. 

11

Комментарий: "мнозими копии сбодоша"

Согнанный Владом с воеводского престола, Лайош Басараб продолжил борьбу за власть, найдя опору в Турции. Дракула принял вызов. В решительном сражении недалеко от Бухареста он погиб, а его соперник вернул престол. Обстоятельства смерти Дракулы толком не выяснены, и сведения, сообщаемые "Сказанием", практически уникальны. Есть основания предполагать, что "ближние" Влада обратили копья против господаря — как и в 1462 году — по соображениям страха и мести. Правдоподобна и "турецкая" версия: в "Сказании" об этом ничего не говорится, но из других источников известно, что мертвого Дракулу обезглавили и голову послали султану — в Стамбуле ее выставили на всеобщее обозрение. Но при всем том воины Дракулы действовали именно так, как обычай предписывал поступать с вампирами: тело кровопийцы надлежало пронзить острым оружием [Ambelain 1977: 217-221], а голову — непременно отделить от туловища. С этой точки зрения характерна также история могилы Дракулы [Florescu, McNally 1973: 125-127]. Влад был похоронен недалеко от места гибели, в православном Снаговом монастыре, которому его род покровительствовал (согласно местному преданию, на территории монастыря располагалась пыточная тюрьма Цепеша). В 1930-е гг. археологи провели официальное вскрытие могилы, но нашли там только следы осквернения — мусор и кости животного. Зато неподалеку обнаружилась идентичная по размерам безымянная могила, где лежали скелет без черепа и остатки одеяния, подобающего валашскому господарю. Интересно, что первый раз Дракулу похоронили напротив алтаря, а второй — если найденные останки принадлежат ему — под каменными плитами пола, похоже, с той целью, чтобы входящие попирали прах Цепеша. По мнению исследователей, осквернили могилу и "перезахоронили" Дракулу монахи Снагова монастыря, причем — на рубеже XVIII-XIX вв., т. е. как раз тогда, когда румынский поэт Й. Будай-Деляну писал "Цыганиаду". В этой ирои-комической поэме Дракула, возглавив армию цыган, борется с турками, злокозненными боярами и — вампирами [Budai-Deleanu 1967: V, стихи 74-77]. Известно, что Будай-Деляну использовал в поэме фольклорные сюжеты, потому указания на связь Дракулы с вампирами и цыганами особенно важны. Цыгане издревле считались народом мистическим, народом гадалок и колдунов, а в том, что будай-деляновский Дракула не вампир, но противник вампиров, ничего удивительного нет: обычный для фольклорно-мифологического сознания сюжет-"перевертыш" — герой сражается с собственной ипостасью. 

12

Комментарий: "со двема сынми", "Михаила, тут же на Будину видехом"

Приведенный пассаж прямо свидетельствует о пребывании автора, сопровождаемого какими-то спутниками, в Венгрии. Это и послужило "внутренним доказательством" при атрибуции "Сказания" Федору Курицыну, который в 1482г. "с своими товарищи" посетил Матьяша Корвина, исполняя поручение великого князя Ивана III договориться "о братстве и о любви" (т. е. о союзе против польского короля Казимира) с венгерским королем [см. подробней: Харлампович 2001: 220-225, 368-368; Повесть: 42-44]. Во время их посольства — "при" них — умер тот сын Дракулы, который находился при епископе города Вардана (или Варадина Великого, ныне — город Орядя в Румынии); только русское "Сказание" сообщает о его кончине. Вообще, насколько можно судить, специалисты не располагают сведениями ни о венгерской жене Дракулы, ни об их детях. Лично видели русские послы в Будине и другого сына Дракулы — Михаила, который позднее, в 1508 — 1509 гг., правил в Валахии, демонстрируя наследственную жестокость. Он остался в истории как Михня Злой. 

13

Комментарий: "Стефан молдовский", "Стефан волосьски", "Владъ, иже бывый чернецъ и игуменъ"

Успешно проведя венгерские переговоры, Федор Курицын — на обратном пути в Москву — в 1484г. посетил Стефана Великого, молдавского господаря (1457 — 1504). Показательно, кстати, что информированный автор "Сказания" безразлично именует Стефана то молдавским властителем, то валашским. Видимо, в отличие от Молдавии, с которой у Руси складывались тесные отношения (дочь Стефана — Елена Волошанка — выйдет замуж за наследника Ивана III), Валахия оставалась страной несколько легендарной, "анти-мирной".

Очевидно, при дворе Стефана, давнего (и почти верного) союзника Дракулы, автор "Сказания" почерпнул дополнительные сведения о валашских воеводах. Влад Монах, о котором идет речь в "Сказании", — это брат Дракулы, благодаря активнейшему содействию Стефана Великого взошедший на престол Валахии (1481, 1482 — 1495). Автору, вероятно, важно закончить повесть о "зломудром" воеводе эпизодом с его "достойным" преемником — государем-расстригой, женившимся на вдове убитого предшественника.

Итак, "Сказание" прежде всего специфично тем, что основано на сведениях, собранных за границей, вдобавок, может, за границей и создавалось. "Русский посол, приехавший до августа 1485г., — суммирует исторические факты Я. С. Лурье, — имел полную физическую возможность написать это произведение на основе устных рассказов, услышанных во время пребывания в Будине, Варадине и Молдавии. Задержанный в 1484г. в Белгороде (Аккермане, т. е. в Турции. — М. О.), посол получил и вынужденный досуг для письменных занятий" [Повесть: 44].

Относительная пространственно-временная приближенность автора "Сказания" к описываемым событиям отразилась и на лексике: опираясь на "анекдоты", которые рассказывали иноземцы (или в иноземной среде), он в собственном тексте сохраняет иностранные слова ("поклисарь", "сиромах"), а также — сталкиваясь с неразрешимыми переводческими трудностями — прибегает к "потенциальным словам", к словотворчеству ("зломудрый"). Не удивительно, что "Сказание" до определенной степени достоверно.

Но важно учитывать, что автор, описывая Валахию, сведения собирал в Венгрии (и, возможно, в Молдавии). Валахия оставалась для него "незнаемой" страной. Что не компенсировалось даже конфессиональной общностью: католическая Венгрия в "Сказании" зримей и понятней, чем православная Румыния. Более того, Валахия прямо мифична, ведь автор ориентировался на устные "анекдоты", в которых информация "кодировалась" по фольклорно-мифологическим законам.

Румыния изображена сказочным — вне каких-то особых "этнографических" подробностей, без имени столицы — государством, где реализована утопия "грозного" царя. Короче говоря, Валахия — это страна Дракулы и "дракулических" (вроде Влада Монаха) воевод, а Дракула — демонический государь со всеми подобающими атрибутами, жестокостью, остроумием, даром колдуна.

Образ Дракулы отнюдь не формулируется как альтернатива привычному на Руси образу властителя. Правдоподобней здесь другая логика, напоминающая позднейшие сочинения Пересветова. Дракула — повелитель "анти-мира". Его кровожадную изощренность европейцы воспринимали в качестве некой восточной экзотики, абсолютно неуместной в "цивилизованной" державе. Когда Джон Типтофт, граф Уорчестер, вероятно, наслушавшись об эффективных "дракулических" методах во время дипломатической службы при папском дворе, стал сажать на кол линкольнширских мятежников в 1470 году, его самого казнили за поступки — как гласил приговор — "противные законам данной страны" [Florescu, McNally 1973: 4]. Но у "аномального" государя есть чему поучиться. Государю "нормальной" Москвы, к примеру, не худо бы освоить навыки "грозного" — жестокого, но справедливого — управления [Одесский 2000: 9-11]: что получалось у "зломудрого" Дракулы, еще краше смотрелось бы на Святой Руси.