Кровавое безумие Восточного фронта - [22]

Но я к своему удивлению очнулся, второй раз за свой день рождения. Во мне продолжала теплиться жизнь. Видимо смерть пожелала предоставить мне тайм-аут. Собрав всю свою волю и остатки сил, я все же поднялся на ноги. Ноги подкашивались. И все-таки я добрел до пустого помещения. Там я кое-как привел себя в порядок, чтобы, по крайней мере, не выглядеть трупом, который забыли похоронить. Едва меня заметили, как тут же отправили в лагерный изолятор. Сначала я отказывался — всем и каждому было понятно, что здешний изолятор — конечная остановка.

Но меня все же заставили пойти туда, и я подумал: «Какая, к черту, разница, где отдать концы». Двое моих товарищей, у которых еще оставались силы, помогли мне добраться до покойницкой.

Изолятор представлял собой неописуемое зрелище. На нарах неподвижно лежали стонущие, что-то лопочущие в горячечном бреду подобия людей. В углу стояла деревянная бочка, куда справляли нужду те, у кого хватало сил добраться до нее. Все помещение было загажено хуже распоследнего сортира. И никому до этого дела не было. Смрад стоял невыносимый. Ежедневно кого-нибудь убирали с нар и выносили прочь. Иногда кто-нибудь из заболевших объявлял: «Все, завтра моя очередь». А женщина-врач ему в ответ: «Ну и хорошо. Чем больше вас умирает, тем лучше — больше медикаментов останется, а то у нас своих выхаживать нечем, а тут еще и вы на нашу голову». Кое-кто, бормоча, расхаживал по помещению, эти люди были явно не в себе, они искали своих жен. Один утопился в ванне. Когда я сейчас описываю это, мне не верится, что это действительно происходило со мной. А, между тем так было.

Больным полагалась миска рисового супа. Мне показалось, что этот суп и поставил меня на ноги. Сначала я выдержал один день, потом еще один. На моих глазах скончались несколько моих товарищей. Может, я окреп от тех краюх хлеба и глотков молока, которыми потчевали меня в шахте русские? Однажды в коридоре я увидел Хааса. Наш бывший надсмотрщик сидел на горшке, кожа да кости, он был явно на последней стадии дистрофии. И тут у меня перед глазами со всей отчетливостью предстали сцены его издевательств над своими же товарищами. Не выдержав, я бросил ему: «Вот и до тебя очередь дошла, надеюсь, не выползешь отсюда». Справедливость восторжествовала — Хаас так и не покинул стен изолятора.

Январь 1945 года

Еще пару месяцев назад в этом лагере при шахте насчитывалось до 2 ООО пленных. Теперь, в начале 1945 года нас осталось всего 300 человек, да и те полумертвые.

Однажды врачиха объявила: «Транспортабельные будут переведены в больницу». К этому нужно было подготовиться. В бараке появилась ванна, в котле вскипятили воду. Сначала нас наголо обрили, причем не только голову, но и все тело, чтобы избавиться от вшей. После этого нам разрешили отмыть в ванне себя самих. В одной и той же воде мылись человек по семь, а она, между тем, уже после помывки одного превращалась в кисель. Мне и самому верится в это с трудом, но мы несколько дней, в чем мать родила, дожидались отправки в больницу, укрываясь на ночь какими-то тонкими тряпицами.

Больница в Краснодоне

10 января в лагерь прибыл крытый брезентом грузовик. Русский офицер зачитал фамилии тех, кто поедет. Я тоже оказался в этом списке. Нам выдали штаны и рубаху из тонкой материи, но нижнего белья не предусматривалось. Босиком по снегу мы, помогая друг другу передвигаться, поковыляли к грузовику Едва мы тронулись с места, я прошептал про себя: «Куда угодно, только подальше от проклятой живодерни». Ехать пришлось километров сто, нас трясло немилосердно, причем не только на ухабах, но и от холода. В конце концов мы прибыли в Краснодон. Здесь располагался госпиталь для военнопленных. Я увидел знакомые ряды колючей проволоки. У входа нас дожидались майор и женщина-врач. Качая головами, они с изумлением оглядывали нашу одежду — мол, в такой мороз в одних рубахах!

Перед тем как распределить по палатам, нам все же выдали нижнее белье. В каждой палате стояло по 20 коек. Здесь лежали в основном румыны, по двое на одной кровати. На каждое отделение полагался один русский врач, один врач-румын и медсестра. Один румын, тоже из пленных, надзирал за всем госпиталем. С первых минут он невзлюбил немцев и австрийцев и скрывать этого не собирался.

Сначала наш рацион состоял из чая, так что, после нескольких дней пребывания здесь, мы еще сильнее исхудали. Вероятно, голодом рассчитывали обуздать нашу дизентерию.

Позже нам стали выдавать на завтрак хлеб, сливочное масло и молоко. Иногда квашеной капусты с рыбой. На обед: щи и пару ложек каши, обычно пшенной или же овсяной. Вечером суп с хлебом. Вначале нам давали какие-то лекарства, но точно не знаю, какие именно. В остальном каждый был предоставлен самому себе. «Не поможешь себе сам — не поможет никто».

Март 1945 года

Я и в самом деле отдохнул немного. Теперь уже чаще вспоминался недавний период работы на шахте. Всех триста выживших распределили по трем близлежащим госпиталям. Судя по всему, моя смерть пока что откладывалась.

К нам в госпиталь доставили и двух ребят, которых я знал по лагерю. Это был судетский немец Ханке, Иоганн Шатц из Маутхаузена и Карл Цайльхофер из Санкт-Петера-ин-дер-Ау. Все были в ужасном состоянии, в особенности Карл. Так как я уже оправился, то старался ухаживать за ним. Но тщетно — 5 марта 1945 года он скончался от дистрофии. Последними его словами были: «Лоис, если ты все же окажешься дома, оповести мою семью, и дарю тебе свое кожаное портмоне, возьмешь под подушкой. Всего тебе хорошего». По возвращении домой я в земельном суде Вайер подписал соответствующий документ — объявление безвестно отсутствующего лица умершим.