Кровавая графиня - [174]

Ни малейших примет высокомерия, ни излишней самоуверенности! Очарование, да и только…

Алжбета Батори не отрывала от него глаз — подмечала каждое его движение, каждое слово.

На лице князя, когда палатин представил ему Алжбету Батори, появилось выражение приятнейшего удивления.

— Для меня величайшее удовольствие узнать вас лично, прекрасная госпожа. — Он обратил к ней свои улыбчивые, добрые глаза, столь чистые и ясные, что в них нельзя было обнаружить ни следа фальши или притворства.

Он склонился к ее белоснежной руке, украшенной драгоценным браслетом, и нежно поцеловал ее. Чахтицкую госпожу залил румянец. Она не знала, что взволновало ее больше: признание князя или новая загадка. Кто ему о ней рассказывал и что именно?

— До сих пор я знал о вас, прекрасная госпожа, — говорил он мягким, завораживающим голосом, — лишь по песням бродячих певцов и поэтов, однако теперь я испытываю искушение наказать их за явную скудость: я убедился, что своим искусством они способны воспеть лишь малую толику той красоты, кою имели счастье зреть.

Растерянность Алжбеты Батори разом развеялась, чувство стесненности исчезло. Ее осенило: ведь перед нею как будто Юрай Заводский тех давних лет. Таким он был тогда, на берегу Вага, именно таким… Это его стать, его лицо, голос, походка, и глаза его обжигают ее, как некогда взгляд Юрая Заводского. Вот, оказывается, почему встреча с князем так взволновала ее, вот откуда впечатление, что видит его не в первый раз.

— В оправдание поэтов и бардов, — продолжал князь, выпустив ее пальцы из нежного объятия своей ладони, — я бы мог сказать лишь одно: на свете есть красота, которую невозможно полностью выразить ни словом, ни музыкой, ни кистью.

Она торжествующе огляделась. Любезности князя наполнили ее бурной радостью. Взглядом она коснулась Юрая Заводского. В эту минуту он показался ей несчастным, маленьким, достойным жалости. Когда-то он был именно таким, как князь. А сейчас? Стареющий мужчина: лысина съедает его шевелюру и старость морщит лицо…

Князь вызывал все большее восхищение. Всякий раз он заговаривал на ином языке — в зависимости от происхождения собеседника. Проявлял поразительную осведомленность в разных областях науки и искусства. Любое несовпадение взглядов, любой обмен мнениями завершались неизменно в его пользу. Часто он высказывал забавные мысли, достойные чудака, который среди запыленных книг и отрешенных мудрецов чувствует себя так же по-домашнему уютно, как и в самом изысканном обществе. К тому же он доказал, что умеет и пить! Чаши опорожнял до дна, ссылаясь на свои принципы. Но и в питье был искусен, по громкому признанию палатина, который в шутку ставил его гостям в пример.

Чахтицкая госпожа пожирала его глазами, что заметил, однако, один Юрай Заводский. Ему дышалось свободнее, и он был за это от всего сердца признателен поразительному гостю. Хоть бы она влюбилась в него! Временами ему казалось, что его горячее желание не так уж далеко от действительности.

Господа гневаются

Уже день клонился к вечеру, когда палатин обратился к гостю с вопросом о том, каковы его впечатления от Венгрии, что тот испытал по дороге в Поважье. Князь с нескрываемым удовольствием отвечал на вопросы.

— Я давно мечтал побывать в Поважье. Именно стремясь увидеть всю его красоту, я не предпочел более короткой дороги, а направился в Вену. Там я решил кое-какие важные для меня вопросы, после чего устремился вверх вдоль Поважья: за этот крюк я был щедро вознагражден.

Рассказывал он живо, красочно и в своих описаниях пути по Поважью подметил столько любопытного, столько нового даже для тамошних уроженцев, что слушали его с величайшим интересом и гости в дальних залах, куда долетали лишь некоторые из его слов. Но когда, описав красоты Поважья, он заговорил о жителях, всех обуяло неприятное чувство.

— Единственное, что тяжко взволновало мое услажденное красотами природы сердце, — продолжал он, приняв серьезный вид, — была нищета народа, которую я наблюдал при беседах с людьми и при посещении их убогих жилищ. Я знаю, что венгерские законы, учитывая опыт восстания Дожи, держат с помощью строгих мер подданных в узде, дабы отбить у них охоту к мятежам. Но феодалы и власти значительно превышают строгие установления закона.

Палатин заерзал в кресле, графы и графини потрясенно смотрели на чудаковатого князя.

— Феодалы, — продолжал князь, — принуждают подданных делать гораздо больше, чем те обязаны по закону, вымогают большую дань, и бедняки, не получившие письменных подтверждений, вынуждены дважды платить во избежание наказания. Господа, все это чревато большой опасностью! Если бы я здесь располагал властью, я бы облегчил ярмо подданных, ибо убежден: стоит объявиться новому Доже — и страну постигнет несчастье!

Слова его вызвали всеобщий переполох. Лишь уважение, которое он уже успел завоевать, приглушило в горячих головах господ взрыв возмущения. Князь заметил действие своих слов, но продолжал как ни в чем не бывало:

— Остановился я в одном местечке, где настроение столь очевидно, что даже от меня, чужака, не сочли нужным скрывать подготовку к восстанию. В крае властвуют вельможные господа, которые не только допускают несправедливости, о коих я уже говорил, но и попирают Божии и человеческие законы, охраняющие жизнь людей. Меня уверяли, что там погубили несколько сот девушек, чьей кровью омывается некая госпожа, дабы сохранить красоту.