Кровавая графиня - [171]

Фицко просто наслаждался открывшимися возможностями!

Он видел, что недалек уж час, когда он достигнет вершины своего могущества.

Он будет сильным и богатым. Даже если Алжбета Батори лишится последнего своего динария…

Безумный взрыв

В мрачном кабинете настала минута молчания. Госпожа и ее слуга витали мыслями в будущем, в котором все их желания осуществятся. Молчание нарушила госпожа.

— Скажи, Фицко, что тебе известно о моих драгоценностях?

Неожиданный вопрос встревожил его.

— Стыдно мне, — пробормотал он, стараясь притворной беспомощностью отвести возможные подозрения. — Со дня кражи у меня нет ни минуты покоя. Самое горячее мое желание — овладеть украденными сокровищами и вместе с вором вернуть их в руки вашей милости. Стыдно, что до сих пор мне это не удалось, а потому я и не говорил вам о нескольких напрасных попытках и охотно промолчал бы и о последней. Я и на разбойничью свадьбу поехал ради ваших драгоценностей. Я надеялся, что мне удастся там схватить капитана Кендерешши и выбить из него признание, куда он спрятал награбленное. Но я снова потерпел неудачу, снова снискал только позор.

— Спасибо тебе, Фицко, — сказала госпожа, не сомневаясь в правдивости его слов. — Приложи все усилия, чтобы найти драгоценности не позже последнего дня года. За твои старания вознагражу тебя четвертью их стоимости.

Он вытаращил на нее глаза от удивления. Неужели она действительно хочет дать ему такую высокую награду? Но он тут же догадался, что это ложь, не более чем обещание, чтобы побудить его к действию.

— Это была бы слишком высокая награда, — с притворным умилением проговорил он, — для скромного служителя, который почитает честью служить вам и без награды, а коли понадобится — и умереть ради вас.

Он так искусно изображал преданного слугу, что доверие госпожи к нему все более возрастало.

— Сожалею, Фицко, что я слишком сурово и несправедливо наказала тебя в тот день, когда велела отвесить тебе палочные удары: постарайся забыть гнев и горечь по поводу моей несправедливости.

Она протянула ему руку. Глаза у нее светились. Он гордо выпрямился, ощущая несказанное блаженство.

Пусть госпожа как угодно притворяется, но все же она высоко его ценит.

Он наклонился и, по примеру господ, нежно взял протянутую руку и слегка коснулся ее губами.

Такое обращение горбуна немало удивило графиню. Когда она вынула из сундука кошель с деньгами и бросила, как всегда, ему под ноги, ее удивление еще более возросло. В этом жесте всегда сквозило презрение, словно она бросала кость собаке. Фицко жадно бросался поднимать кошель. Вот и теперь дикая радость вспыхнула в его глазах, алчно впившихся в округлые формы кошеля и подсчитывавших стоимость его содержимого. Но он и сам не мог понять, какая таинственная сила превозмогла в нем алчность. Он почти брезгливо отвернулся от денег, брошенных на пол.

— Возьми, Фицко, — подбивала его госпожа, — это лучшее лекарство для твоих ран.

Он отвесил рыцарский поклон.

— Ваша графская милость дала мне на раны лекарство, с которым ничто на свете не сравнится. Я счастлив, что мог поцеловать вашу руку. Рядом с этой честью золото теряет всякую цену.

Дивясь самому себе и довольный тем, как он поразил своим жестом госпожу, он выпрямился, казалось, даже вырос. Удивление чахтицкой госпожи сменилось восторгом. И Фицко почувствовал, что в эту минуту она восхищается им. Его лицо, еще более обезображенное синяками, светилось самонадеянным счастьем.

Впервые он предстал перед Алжбетой Батори такой загадкой. Впервые он заставил ее задуматься над ним, над его жизнью и чувствами.

— Фицко, да ты влюбился в меня! — воскликнула она и с ужасом смерила его взглядом. Только этим она могла объяснить его нынешнее поведение да и многие случаи в прошлом.

Он побледнел. Неожиданный поворот дела так ошеломил его, что горбун потерял речь. Он сам не сознавал, какое впечатление может произвести своим притворством и учтивыми манерами.

Был ли он влюблен в свою госпожу? То был самый опасный вопрос, который можно было бы ему задать. Он хорошо знал, что слуга, осмеливавшийся взглянуть на свою госпожу глазами мужчины, совершает величайшее преступление. Подобное оскорбление и унижение можно было искупить, только забив палками дерзкого слугу до смерти. А теперь ему предстоит ответить на этот вопрос прямо, без околичностей.

— Ну скажи, Фицко, ты влюбился в меня?

— Простите меня, ваша графская милость! — пробормотал он, переступая с ноги на ногу, словно стоял на раскаленных угольях. Он сознавал, что его интерес, равно как и отсутствие интереса могли быть истолкованы госпожой как наглый вызов и оскорбление.

— Простите меня, простите! Я и в самом деле влюбился в вас! — воскликнул он, заметив, что она смотрит на него уже не столь презрительно. И он упал перед ней на колени, решив сыграть свою роль до конца. А играл он ее так мастерски, так прочувствованно, что временами и самому казалось, что все, что он говорит, сущая правда.

— Я безумно влюбился, безумно, — все упорнее повторял горбун.

Алжбета Батори, как ни странно, даже не рассмеялась, не рассердилась. То, что ее слуга возмечтал о ней, она не восприняла как оскорбление. На лице отразилось даже некоторое сочувствие. С любопытством смотрела она на Фицко, в его маленькие глаза, наполнившиеся слезами.