Кровь и песок - [45]

Задиристый импресарио Гальярдо в своем неуемном восторге частенько нарушал важную благопристойность собрания; однако все снисходительно терпели выходки старого друга и добродушно подшучивали над ним. В присутствии дона Хосе благоразумные сеньоры не решались оспаривать достоинства его любимца. Если же разговор об этом «смелом, но недостаточно искусном парне» заходил до появления дона Хосе, все с опаской поглядывали на дверь.

— Пепе идет! — раздавался предостерегающий голос, и разговор обрывался.

Пепе входил, потрясая над головой телеграммой.

— Ну что, получили известия из Сантандера?.. Вот, читайте; Гальярдо, два удара шпагой — два быка. За второго — ухо. Видали? Я же говорю: первый матадор в мире!

Телеграмма на имя Сорока пяти порой гласила нечто совсем иное, но дон Хосе, едва удостоив ее презрительного взгляда, разражался негодующими криками:

— Ложь! Все это из зависти. У меня точные сведения. Они просто бесятся, потому что мой паренек заткнул всех за пояс!

И члены общества с добродушным смехом постукивали себя пальцем по лбу — бедняга, мол, спятил — и подтрунивали над «первым матадором в мире» и его неугомонным доверенным.

Мало-помалу дону Хосе в виде особой милости было разрешено ввести Гальярдо в клуб Сорока пяти. Сперва тореро заглядывал туда на минутку, как бы для того, чтобы повидаться со своим доверенным, а кончал тем, что усаживался подле сеньоров, хотя далеко не все они питали к нему дружеское расположение, успев избрать «своего матадора» из числа соперников Гальярдо.

Убранство клуба имело свое «лицо», как говорил дон Хосе: стены были до половины выложены арабскими изразцами, а наверху вместо картин красовались одни лишь яркие афиши, возвещавшие о прежних корридах, головы быков, прославившихся огромным количеством зарезанных лошадей или поднявших на рога знаменитых тореро, роскошные плащи и шпаги — дар ушедших на покой и «расставшихся с колетой матадоров.

Лакеи во фраках обслуживали господ, одетых по-деревенски и разрешавших себе в жаркие летние дни расстегнуть ворот рубашки. На страстной неделе и в торжественные праздники, когда аристократы-любители съезжались со всей Испании приветствовать общество Сорока пяти, слуги облачались в желто-красные ливреи, короткие панталоны и белые парики. Напоминая в таком наряде лакеев при королевском дворе, они обносили мансанильей богатых сеньоров, из которых кое-кто не стесняясь являлся без галстука.

Когда иной раз под вечер в клуб приходил «староста», маркиз Морайма, все сеньоры усаживались в кружок, предоставив именитому скотоводу председательское место в кресле, стоявшем, подобно трону, на возвышении, и завязывалась беседа. Начинали всегда с погоды. Присутствующие были в большинстве своем скотоводами и богатыми землевладельцами, их существование целиком зависело от земли и изменчивого неба. Маркиз делился своими наблюдениями умудренного опытом человека, изъездившего на коне вдоль и поперек андалузскую равнину, пустынную и бескрайную, как море, где среди зеленых волн пастбища, точно сонные морские чудища, медленно тащатся быки. Направляясь в общество Сорока пяти, маркиз поглядывал на какой-нибудь клочок бумаги, который несся впереди него по воле ветра и служил ему основой для предсказания погоды. Засуха, страшный бич андалузской равнины, была темой нескончаемых разговоров; если после долгих недель томительного ожидания с неба, затянутого тучами, падало несколько крупных теплых капель дождя, богатые землевладельцы радостно улыбались и потирали руки, а маркиз, глядя на редкие влажные кружочки, темневшие на тротуаре, назидательно произносил:

— Слава тебе господи, ведь каждый кружок — это монета в пять дуро.

Истощив тему о погоде, сеньоры заводили речь о скоте и чаще всего о быках, о которых они говорили с такой нежностью, точно были связаны с ними узами родства. Скотоводы почтительно выслушивали суждения маркиза, — недаром же он был самым богатым среди них. Рядовые любители, никогда не покидавшие города, восхищались его опытностью в деле разведения свирепой породы быков. Какими глубокими познаниями обладал этот человек! Он говорил о воспитании молодняка для арены как о необыкновенно серьезном и ответственном деле. Из десятка телят, прошедших испытание, восемь или девять оказывались слишком смирными и годились только на убой; и лишь один, от силы два бычка, обнаружившие достаточно задора и не пугавшиеся гаррочи, отбирались для корриды и помещались отдельно, причем уход за ними требовал особой сноровки. И еще какой сноровки!..

— Отбирая быков для арены, — поучал маркиз, — не следует думать о наживе. Конечно, за боевого быка дают в четыре-пять раз больше, чем за какого-нибудь вола, годного лишь на мясо, но чего стоит его вырастить! И тут не следует скупиться. С него нельзя ни на минуту спускать глаз, надо заботливо кормить его, поить и в зависимости от времени года переводить с одного выпаса на другой.

Каждый из этих быков обходится дороже, чем содержание целой семьи. А когда он вырастет, надо за ним приглядывать, как бы чего не стряслось; не успокаиваться до последней минуты, пока не доставишь животное на арену цирка; иначе можно посрамить честь поставленного на его шее клейма.