Кровь и грязь - [41]

Первый камень он нашел там, где его не должно было быть — под деревом. Вероятно, кто-то удосужился вытащить его из углей и отбросил подальше в сторону. Камень уже остыл и больше походил на кусок льда вроде тех, из которых зимой Тикали складывают холодильные печи для хранения мяса. Судя по запаху, камень побывал в огне и теперь пачкал руки сажей. Павук поднес ладонь к самым глазам. Так и есть, вся черная. Ничего, завтра у Холма под Дубом отмоет в ручье.

В поисках второго камня он добрался до края бывшего стойбища и уже повернул было назад, размышляя, как поделить с Гури один-единственный валун, когда его чуткий, обостренный упавшей на Лес темнотой слух уловил не то воркование, не то приглушенные звуки разговора. Бросив встревоженный взгляд на костер, Павук чуть не выронил свою тяжелую находку.

Там их было уже двое. Силуэт Гури по-прежнему сидел неподвижно, склонив голову и что-то невозмутимо перебирая в руках. Второй, высокий и могучий, буквально излучающий животную силу и смертельную угрозу всей своей напружиненной фигурой, нависал над ним, поигрывая коротким топором.

Павук отпрянул, словно опаленный жаром пламени, хотя до костра было не меньше десятка шагов.

Те же косы за плечами, те же бугры мышц, подчеркиваемые меховой безрукавкой. Человек на звере! Только без зверя. Поэтому Павук и не слышал, как он подкрался. Образ зверя навсегда соединился в его воображении с глухим топотом и отвратительным ржанием.

Человек и Гури разговаривали. Павук не слышал слов — только стук собственной крови в висках. Никто пока не нападал и не защищался. Однако вот-вот что-то должно было произойти. Нельзя же действительно ограничиться мирной беседой с тем, кто этим самым топором совсем недавно колол черепа твоих соплеменников. Или все-таки можно? Если да, то Гури и в самом деле предатель.

Силуэт черного человека повернулся. Его отсвечивающие пламенем глаза нашли Павука в темноте леса. Гури предостерегающе поднял руку и впервые повысил голос. Павуку показалось, что рука незнакомца ложится на пояс и делает движение, как будто кидает дикой собаке кость с остатками мяса. Только сейчас собакой был он, Павук. Он даже не стал уворачиваться. Когда-то он любил приручать этих собак, носившихся по Лесу целыми стаями. Безуспешно. Неблагодарные собаки хватали корм, виляли хвостами и поспешно убегали в чащу — выть по ночам. Разбуженные соплеменники потом ругали маленького Павука за то, что приманивает «всяких тварей», и желали собакам в один прекрасный день подавиться.

Похоже, настала очередь подавиться ему самому.

Застрявшая в горле кость никак не выплевывалась. И не проглатывалась. Мясо на ней было непрожаренным, с кровью. Кровь обильно текла прямо в глотку, и Павук захлебывался. Конец ее торчал наружу и не поддавался онемевшим пальцам. Руки, правда, уже не заняты. Валун обронили. Как же не хочется падать! Где же земля? Не мог же он не заметить ямы, в которую теперь проваливается, без страха вглядываясь в бесстрастную россыпь холодных звезд…

Столб оранжевых искр из-под палки взметнулся в черноту неба.

— Чем тебе помешал мальчишка? — хрипло спросил Гури на кен’шо, машинально вороша костер.

Дэс’кари Сину повернул к нему перекошенное от ярости широкое лицо и с видимым усилием растянул губы в улыбке:

— Я не знал, что он тебе так дорог. Но если тебе нужны свидетели… то мне — нет.

Он с явной неохотой произносил слова ненавистного ему языка, на котором был вынужден говорить большую часть своей жизни. Гури исподлобья смотрел на руки собеседника. Одна из них только что метнула неуловимым движением нож. Если бы целью оказался не растерявшийся от неожиданности Павук, а он, Гури, еще неизвестно, успел бы он перехватить лезвие — ведь замаха не было. Метать ножи без замаха в свое время учили их обоих. У Дэс’кари Сину, однако, это всегда получалось чуть лучше.

— Этот парень не был свидетелем. Он был братом моей жены. И ты убил его.

— Хочешь, чтобы я извинился? — ровные зубы Дэс’кари Сину зловеще сверкнули. — Ты же знаешь, я не умею этого делать. Скажи спасибо, что я узнал тебя.

— Нет, спасибо я тебе не скажу, хотя искал этой встречи. — Гури бросил ненужную палку в огонь. — Ты ведь понял, что это сигнал.

— Да уж костер здесь увидеть я никак не ожидал. Зачем ты хотел меня видеть?

— Твой отец жив?

Похоже, прямота вопроса и тот тон, которым он был задан, поставили собеседника в тупик. В узких разрезах глаз сверкнул огонек удивления. И сразу потух.

— Раз ты спрашиваешь, значит, знаешь ответ, — сухо сказал Дэс’кари Сину.

Гури чувствовал его близость, чувствовал холодную тяжесть топора возле своего плеча. Живым останется лишь тот, кто решится на первое движение.

Он заставил себя отвернуться и ткнул пальцем в корягу рядом:

— Садись.

Дэс’кари Сину молча продолжал стоять.

— Он умер своей смертью?

Снова молчание. Если бы Дэс’кари Сину был Тикали, Гури имел бы полное право привлечь его к ответу куда более действенным способом. Молчать, когда говорят трое, знак уважения. Молчать, когда говорят двое, оскорбительно. Дэс’кари Сину не был Тикали. А если и слышал про их обычаи, то имел обыкновение поступать вопреки.