Кровь боярина Кучки - [154]

- Твой дом - мой дом, - в сердцах заметил Северский князь. - А мой уже опозорен, - прибавил он. - Опозорен ради великой цели!

- Не кручинься, брате, пируй! - повеселел Владимир Давыдович. - А нам пора и честь знать. Встретимся под стенами Киева!

Рода с железом на руках повели из палаты.

- Таков твой хлеб, Фёдор? - в последний раз обернулся он.

- Где хлеб, там и уголь, - отозвался за атамана Пук.

Дурной ушёл в тень, как в тот раз, когда по приговору Невзора уводили ведальца-смертника в поруб Азгут-городка. Род почувствовал себя в шкуре Якуши Медведчикова, обречённого стать ежом на ядрёной матице. Сила, где твоя власть? Дружба, где твоя верность?

В возке без окон в обществе вонючих охранышей на осклизлом от талой грязи полу было жёстко, тряско и душно.

Долго ли, коротко ли его везли? И вот пленник выведен в тот самый двор, откуда спасла его большая ветла, где в приземистой, пропахшей кровью избе пытали Коснятку. Его повлекли не в эту избу, а в другую, поменьше. Значит, бросят в поруб… Не бросили, оставили в тесной бревенчатой келейке с мелким волоковым оконцем под потолком. Здесь вскорости объявились перед ним Владимир Давыдович и Азарий Чудин.

- Редкостная удача - отомстить по всей воле! - сладко вымолвил князь.

- Мечтал я о такой мести, видя твою милость у этого оборотня в руках, - гудел тысяцкий.

- Молчишь? - обратился князь к заточеннику. - А ведь как говорил тогда! На пятое лето мне смерть предсказывал. Вот оно, уже близко пятое с тех пор лето. Нынче не я у тебя, а ты у меня в руках. Может, что иное предскажешь?

- А мне предрёк вечность адских мук, - припомнил Чудин. - Предскажи-ка мне райское блаженство, я тебя ножичком попрошу.

- Спрячь нож, Азарий, - приказал князь. - Не порть вязня. Я ему небывалую казнь измыслю.

- Перво-наперво ослепим, - размечтался тысяцкий. - Затем урежем язык, а после…

- Ох, это все набило оскомину, - отмахнулся худший из двух Давыдовичей. - Не спеши. Времени у нас вдосталь.

Князь вышел первый. Тысяцкий подошёл к лёжа чему узнику и в однодёржку[425] вырвал из его головы добрый пук волос.

- Смастерю зоску[426] сыну, - осклабился истый онагр, запирая за собой дверь.

Род прикрыл глаза. Мысли и чувства покинули его.

2

Во сне узник увидел воду. Вернее сказать, не увидел, а ощутил вокруг себя очень много воды. Она побурливала, всплёскивала под его руками и ногами. По сладко-речному воздуху, а точнее, озёрному, даже пресно-морскому он мог представить, что великое озеро или пресное море разлеглось на огромном пространстве. А ему плыть да плыть - то на спине, то на боку, то рывками по-щучьи, со скоростью калёной стрелы, пущенной на короткий дострел. Страха от кромешной тьмы не было, но тяжесть… ох, какая тяжесть наваливалась, придавливала сильнее час от часу, грозила в конце-то концов упрятать его на дно. Вот тьма сгустилась, чутье подсказало: то ли стена, то ли скала, словом, неодолимая преграда впереди. Род непроизвольно нырнул поглубже, а когда выпростал из пучины голову за глотком воздуха, поразился ясному небу, яркому солнцу, многолюдному берегу, потому что город возвышался над ним. И знакомый город. Вон вздымается белая башня на земляном валу! Так и рвалось из груди торжественное приветствие: «Здравствуй на много лет, Господин мой Великий Новгород!» Странно только, что Волхов был необычно свободен от вёсельных и парусных судов. Голоса, пение слышались, но ругани, споров к ним не подмешивалось. «Выдибай, выдибай живее на берег!» - подбадривал себя Род. Вот он идёт по набережной, и никому нет дела до него, никто не обращает внимания на его промокшее платье. А оно, оказывается, вовсе не мокрое. Солнце ли, ветер ли высушили так быстро? Вот и торговая сторона - Чудинцева улица, Прусская, наконец, Людогощая. Конечно, он устремился в дом Богомила Соловья. Где же тут бесконечность съестных возов, дух мясных, рыбных, овощных рядов? Вот он открывает косящатое слюдяное оконце своей светёлки и не чует говяжьих, стерляжьих, луковых запахов. Он усаживается на сундук, на котором любил рассматривать узорный золотой змеец по чёрному глянцу. А на лавках те же ковры, вытканные феями и лебедями. Он протягивает руку к муравлёному кувшину на поставце и вдруг слышит:

- Не прикасайся!

Позади - маленький кряжистый человечек, весь лысый, лишь от висков седая каёмка. В левой руке - клинышек бороды, правая с повелительно вскинутым указательным пальцем. Все стало ясно оторопевшему гостю: это не наяву, это во сне он вспомнил безмятежную свою жизнь в Богомиловом доме.

- Не прикасайся здесь ни к чему, - повторил Соловей, - Руки твои не воспримут того, что воспринимают очи.

- А почему? - по-детски вопросил Род.

- А потому, - отечески улыбнулся Богомил, - что мой мир пока ещё не твой мир.

- Значит, верно Букал сказал, а Зыбата Нерядец подтвердил, что ты мёртв? - отшатнулся Род. - В это я никак не хотел поверить, пока сам сюда не приду.

- Теперь ты пришёл, - улыбнулся Богомил и, в свою очередь отступив, остерегающе выставил длани: - Только не приближайся, не притрагивайся ко мне.

- У тебя след на шее от вервия, - ужаснулся Род. - Стало быть, истину видел Букал: они тебя утопили?