Кровь - [5]

Схваченный большевистский агент содержался в тюрьме, и напрасно Скарута совал Минску под нос еще Гейдрихом подписанный приказ о сотрудничестве: русский обрабатывался обычными, то есть пыточными, методами, хотя ясно было — не партизанский лазутчик, а посланец НКВД или ГРУ. Как уже выявили, в двух местах он побывал, убедился в их неподготовленности (хозяева явочных квартир либо сбежали, либо погибли), а на третьей был взят случайно. Документы его вызывали уважение: паспорт выдан Можайским (поди проверь) НКВД задолго до войны, аусвайс же такой филигранной работы, что не мог быть сварганен в том московском доме на Маросейке, где снабжали фальшивками всех засылаемых бандитов, — очень, очень квалифицированно был сделан аусвайс, все подписи — подлинные. До четвертой явки агент не дошел, о чем Москва не знала. Скарута мягко поговорил с агентом, когда его наконец передали военной контрразведке. Беседа шла наедине и без дураков: признайся, откуда прибыл, кто послал — и допросы перенесутся в Варшаву и Берлин. Но если и они не увенчаются успехом, если перевербовка не состоится, то разные юридические проволочки удлинят срок его жизни: четыре месяца в Моабите, затем Плетцензее, где гильотинируют с трехмесячной выдержкой…

— Сладко поете, барин, — задвигал разбитыми губами агент, произнеся первые и последние слова, подписывая ими себе смертный приговор.

Расстрелу подлежало восемнадцать человек, и агента привезли вместе с другими смертниками к уже вырытой яме. Скарута сидел в открытом «хорьхе», расчет был на фантазию агента, на то, что у порога смерти, которая всегда за пределами восприятия, человек может чувственно понять ее — и восстанет разум, отринет на краю могилы все навязанные жизнью запреты. Смерть свою и увидел агент, когда всмотрелся в желтое дно ямы. Увидел — и глянул на Скаруту в «хорьхе», а тот поманил его к машине. Еще минута или две — и кое-что о четвертой явке сказано было бы, еще чуть-чуть, еще немного… Агент шел к «хорьху» прямым и самым коротким путем, между ним и Скарутой — комья желтой глины, выброшенные лопатами. Мысля себя уже отвезенным в обжитую камеру городской тюрьмы, агент пачкаться о трудно смываемую глину не пожелал, обошел ее, предстал перед Скарутой, и тот по глазам его понял, что честный разговор состоится. Майор уже толкнул заднюю дверцу машины, приглашая ценного информатора садиться, — и все испортил секретарь военно-полевого суда.

Несмотря на приказы Берлина об особом характере войны на Востоке, невзирая на дублирующие циркуляры и устные попреки Ставки, командиры воинских подразделений отказывались принимать участие в расстрелах даже по приговорам военно-полевого суда, соглашаясь лишь на оцепление места возможных экзекуций. Что и сделали в это утро, прислав дюжину автоматчиков, которая полукольцом охватила и могилу, и смертников, и расстрельщиков, а те — все из сил самообороны, сброд, ненавидевший коммунистов и, наверное, в чуть меньшей мере — немцев. В незанятые акциями дни они торчали в казарме, а по вечерам расходились по домам без оружия: выдавалось им оно только по особому указанию и даже на расстрелы выделялось не более обоймы патронов на одну винтовку. Кроме немцев с автоматами присутствовал врач для констатации смерти приговоренных и судейский чин, этот времени зря не терял: сбросил китель и делал глубокие приседания, с вымахом рук в стороны, наслаждаясь свежим воздухом, солнцем и безоблачным апрельским небом. Тут-то и произошло непредвиденное.

Прочесывая кусты, автоматчики наткнулись на бабу с ребенком и пригнали ее к самооборонщикам, свято выполняя приказ: никто не должен быть свидетелем казни. Само собой напрашивалось: бабу с ребенком — расстрелять вместе со всеми приговоренными, и старший из самооборонщиков, рослый детина в кителе без погон и петлиц, толкнул бабу к яме, но вдруг запротивился погрязший в циркулярах и наставлениях законник из военно-полевого суда. Не прерывая лечебно-оздоровительных упражнений, он заявил, что бабы с ребенком в списке нет и пусть ее расстреливают где угодно, но не здесь! В могиле должно лежать восемнадцать трупов, а не двадцать, тем более что личности бабы и ребенка не установлены.

«Семнадцать!» — громко поправил чинушу майор Скарута, на что тот замер в позе гусака перед взлетом, затем медленно осел, чтобы выпрямиться и отчеканить: «Восемнадцать!» И гневно добавил: согласно приказу (последовал номер) на акциях с детьми и женщинами присутствие солдат Вооруженных сил Германии — нежелательно, и посему бабу с ребенком надо отвезти подальше, пусть самооборонщики сами решат, что делать, то есть когда и где расстреливать.

Все переговоры с канцелярским дурнем понимались, конечно, агентом, скрывавшим знание немецкого языка, и были им, без сомнения, осмыслены. До него дошло, что камеры ему не видать и трехмесячная как минимум отсрочка смерти в Плетцензее ему не светит; что даже если Скарута и не обманывает его, то теперь им обоим не выпутаться из сетей военно-полевой бюрократии. Так это или не так, но агент принял решение — повернулся и прямиком пошел к собственной могиле, погружая ноги в желтую глину. Тут же раздались сухие бестолковые выстрелы. «Проклятая немчура!» — злобно выругался Скарута. Старший из самооборонщиков обошел вместе с врачом яму, добивая из винтовки тех, кого считал недоумершими. На убитых полетела желтая глина, а потом и земля. Скарута тут же уехал, кипя злостью уже на себя: сообразил, что поступать надо было по-русски, то есть сговориться с судьей и госбезопасностью, кое-кому позвонить, кое-кого подпоить, кое-какой информацией поделиться… Взятку дать, едрена мать! Поскольку «немчура» так и не освоила большевистский, попирающий все законы принцип революционной целесообразности.