Кроме нас - никто - [11]

– Может, лучше стрелять? – спросил снайпер.

Старший лейтенант Вадимиров понял, чем вызван вопрос. Через полминуты мотороллер может миновать зону засады, если она окажется неудачной, и тогда афганца не всегда будет видно. Стоит выбрать дорогу чуть левее, как скала скроет его от прицела снайпера.

– Пропускаешь… Парни сработают… Страхуй момент…

Парни сработали. Дорога в этом месте была не слишком каменистой, скорее более пыльной. Мотороллер разогнался, стремясь от пыли оторваться на скорости. И только в самый последний момент Иванов с Сидоровым натянули веревку, концы которой были переброшены через камни, как через блоки. Удар веревки по горлу был настолько силен, что мужчина вылетел с сиденья в пыль без признаков жизни. И тут же солдаты бросились к нему. Та же самая пыль мешала старшему лейтенанту рассмотреть происходящее. Но он не сомневался, что парни завершат начатое. Тем более что Петров уже поспешил товарищам на помощь.

Облако пыли еще не осело, когда безжизненное тело унесли с дороги за камни туда же, куда Петров относил собаку. Спрятали на всякий случай и заглохший мотороллер.

– Порядок! – сказал сам себе, как доложил бы майору Солоухину, старший лейтенант Вадимиров. – Наблюдаем за кишлаком…

4

Начиналось все точно так, как майор Солоухин и предполагал. Десятки раз уже за время его службы в Афгане все начиналось так, что само по себе уже способно было выработать если не рефлекс, то хотя бы устойчивую привычку. Практически в каждой засаде, когда удавалось дождаться каравана, дело обстояло так же…

Висело в воздухе напряжение, висело и чуть подрагивало, передавая дрожь в пальцы сжимающих оружие рук. Фары грузовиков приближались, медленно, с усилием продавливая пылевые облака, проталкиваясь через них, как человек может проталкиваться через снежную пургу. А их самих впереди и, кажется, уже и сзади ждали с напряжением. Пошевеливались в руках спецназовцев автоматы, которые и терпение, кажется, уже теряли, стремясь выбросить собственную огненную убийственную энергию в людей, за светом фар скрывающихся. И не было автоматам дела до человеческих страданий, до боли человеческой, потому что у автомата только одна программа, которая не ведает жалости, и казалось, что они сами, помимо человеческой воли, рвутся начать бой. По крайней мере, каждому из бойцов стоило труда удержать пальцы и не нажать на спусковой крючок раньше времени.

Тянулось, тянулось время, превращаясь из философской энергии в липкую физическую субстанцию. Мышцы сидящих в засаде готовы были сократиться до ощущения судороги, вызывающей натужный крик. А потом все это резко оборвалось огненной яркой вспышкой и грохотом, когда передняя машина вдавила взрыватель в мину, и в коротком свете этого взрыва, за ничтожную долю секунды разбросавшего пыль из эпицентра события, было видно, как подбросило тяжелый грузовик вместе с грузом и людьми. И почти одновременно раздался второй взрыв. Замыкающая колонну машина въехала в зону, где был установлен управляемый фугас, и старший лейтенант Семарглов вовремя среагировал и замкнул контакт…

Моджахеды к такому повороту дела, казалось, были готовы всегда. Они и в самом деле всегда были готовы к подобным неожиданностям, не считая их неожиданностью – «когда над головой дождь, невозможно остаться сухим и чистым»,[7] когда идет война, невозможно от нее уклониться. «Духи» и не думали уклоняться. Сразу, словно выполняя общую команду, погасили фары остальные грузовики. В темноте нельзя было рассмотреть, что происходит внизу, но майор Солоухин и без того хорошо знал, что там происходит, потому что происходить может только одно. «Духи» повыскакивали из машин. Они не знали, с какой стороны ущелья им ждать атаки, и потому не сразу заняли позицию. Естественно было сразу присесть, попытаться всмотреться сквозь пыль в темноту. И ничего, естественно, не увидеть. И потому им необходимо было дать подсказку…

– Огонь! – скомандовал Солоухин громко, чуть не с восторгом, словно радуясь тому простому факту, что впервые за последние дни, с тех пор, как он покинул вертолет, ему можно было говорить громко, можно было кричать так, чтобы слышали не только свои, но и враги. И даже специально громко, чтобы враги услышали. И поторопились. Он и в самом деле радовался, что сбросил в этом крике напряжение последних дней, застоявшуюся в теле и в мозге, тяжко изматывающую душу энергию. Ружье, что висит на стене, не только в завершение пьесы должно выстрелить. Если человек взял в руки оружие, если он занял место в засаде, он обязательно должен куда-то свою агрессивность сбросить, иначе она съест его самого…

Треск автоматных очередей перекрыл последние нотки команды – так велико было спринтерское нетерпение спецназовцев. И, конечно же, душманы среагировали. Пусть пыль мешает видеть всполохи ночных выстрелов, но звуку-то путь пыль не перекрывает. «Духи» среагировали правильно, как реагирует каждый караван. Прозвучала, должно быть, неслышная спецназовцам, но убийственная команда. И «духи» двинулись туда, куда и должны были двинуться. К камням, что обязаны, по идее, защитить их от пуль и дать возможность подготовиться к атаке. Но и там их поджидала не защита, а смерть уже в другом, замаскированном обличье.