Криворожское знамя - [15]

Бинерт готов был пропустить мимо ушей любую грубость. Жена недаром наставляла его, как себя вести. Он приноровился к шагу Брозовского и заговорил о погоде.

«Ишь лицемер!» — подумал Брозовский. Но он ошибался. Бинерт и вправду думал только о погоде. Думать о двух вещах одновременно было ему не по силам. Он не спеша на ходу набивал свою трубочку.

«Одних стеблей напихал, скупердяй, от жадности будет скоро козий помет курить», — презрительно подумал Брозовский.

Закашлявшись, Бинерт выдохнул едкий дым.

— Дрянь, а не табак, и что ни день, то хуже. А ты разве больше не куришь?

Брозовский почти не курил, лишь изредка позволял себе хорошую сигару. Обычно он носил одну в нагрудном кармане, чтобы выкурить по какому-нибудь особо торжественному случаю. И вот он не спеша расстегнул куртку, достал толстую заграничную сигару и, хотя наружный лист был уже немного обтрепан, смакуя, откусил кончик и прикурил у Бинерта. «Пускай этот жадный пес видит, как я живу. Его старуха наверняка опять урезала ему карманные деньги».

До самой ратуши они вяло беседовали о том о сем, Бинерт перешел с дождя и грязи на первые заморозки. Поскользнувшись на комьях глины, оставленных на свежем снегу только что проехавшими телегами со свеклой из имения барона, он заговорил о затянувшейся уборке сахарной свеклы, потом бранил плохую очистку улиц и высокий налог за дом и, наконец, добрался до главного — до письма.

— Не води меня за нос, Отто. Это всем известно. И все говорят, что писал ты. Да и ответ пришел на твое имя. Даже штейгер Бартель спрашивал меня. Он думает, что раз я твой сосед, то должен знать. Ну, что ж, оно, конечно, так, но… — обиженно заключил он, когда Брозовский перестал поддерживать разговор. Упоминание Бартеля развязало Брозовскому язык:

— Ишь ты, и Бартель туда же. С каких это пор вы с ним друзья-приятели? Я смотрю, ты идешь в гору.

— Ну, а сегодняшнее собрание? Ведь ответ тоже ты будешь читать. Об этом каждый знает. Не строй из себя дурачка. Что ж, по-твоему, служащие на шахте глухие, что ли? На почте обглядели это письмо со всех сторон. Ну и марки на нем, говорят, полконверта ими заклеено. Еще до того, как почтальон вручил его тебе, весь город уже знал. Моя жена слышала об этом в Женском союзе. И пасторша тоже в курсе.

На щеках Брозовского выступили багровые пятна. Когда он взглянул Бинерту прямо в глаза, тот не выдержал и отвернулся. «Опять я наболтал лишнего!» — подумал он. Костлявый кадык его нервно задергался, тощая жилистая шея вытянулась, а физиономия с жесткими усами уставилась на башенные часы.

— Скоро час, надо поднажать, — сказал он, чтобы переменить тему разговора, и прибавил шагу.

Брозовский долго обдумывал ответ, хотя у него язык чесался от нетерпения.

— А в Союзе фронтовиков еще не собирались, чтобы обсудить эту сенсацию? Женский союз и Союз фронтовиков, пастор и почтмейстер, полицейский и оберштейгер — одна компания. Доносчики, обыватели, шептуны, жандармы и их прихлебатели, — процедил Брозовский сквозь зубы.

— Я давно знаю, что ты обо мне думаешь. Но каждый ищет общество по себе. Вам завидно, что я вожу компанию с людьми не вашего полета. И дочь у меня вышла за горного инженера. Хотя многим это было не по нутру. Слушай, что я тебе скажу: все это одна зависть! Вы поносите всякого, кто с вами не согласен. А для кого я стараюсь? Для себя, что ли? У меня семья, дети, и я хочу, чтобы они жили лучше нас. Добейся-ка сперва того, чего я достиг. Нет, упаси меня боже, — с вами мне не по пути!..

Бинерт разошелся вовсю. Он буквально из кожи лез вон, стараясь пустить пыль в глаза. Его немощная старческая рука с трубкой назойливо мелькала перед лицом Брозовского. Уж очень ему хотелось показать свое превосходство.

— Вот, вот! И боже тебя упаси, и сам опасайся. Рабочий, ставший на скользкий путь, должен опасаться вдвойне. Между прочим, правильно ты говоришь: «с вами». Нас действительно много.

— Имей в виду, если вы затеваете забастовку, то я участвовать не буду! — Бинерт сплюнул.

Брозовский сдвинул фуражку на затылок. Уф, даже в пот бросило. Забастовка, вот что их беспокоит! Их охватил страх, и не без причины. Сразу засуетились. Плохого же они подослали лазутчика — выбалтывает то, что надо скрыть.

Брозовский взглянул на Бинерта. Когда тот кричал, были видны зубы, большие и желтые, как у лошади. «Этот не укусит, — подумал он. — Только нос везде сует. Как попугай повторяет, что ему скажут, и доносит, если удастся что-нибудь пронюхать. Видать, господам, которые его подослали, не удалось найти шпиона поумнее».

— Ну, Эдуард, а еще что тебе напел твой приятель Бартель? Что еще его интересует? — Теперь Брозовский спрашивал добродушно, он совершенно успокоился. Когда он стоял на твердой почве и знал, откуда ветер дует, он чувствовал себя уверенно.

Растерявшись, Бинерт только развел руками.

— Послушай-ка, сосед, оба вы со штейгером не были на фронте и четырех месяцев. На рождество тысяча девятьсот четырнадцатого года вы сидели уже дома. Фронту нужна была медь, и акционерное общество отозвало вас с передовой. Как же, ведь вы их опора. Верно? А мне пришлось хлебнуть горя до дна. И когда моя рука вышла из строя, меня еще заставили охранять лагерь французских и русских военнопленных. Бедняги дохли от голода как мухи, дизентерия валила одного за другим, не обошла и меня. Все это приоткрыло мне глаза…