Криворожское знамя - [124]

Штурмовики силой подтащили упиравшегося юношу к Лёвентину.

— Ни слова, отец… Ни слова!

— Заткнись! — Нацисты содрали с него рубашку.

Отто вырвался и стал отбиваться.

— Гад! — сдавленно прохрипел какой-то штурмовик, отлетевший к барьеру.

Нацисты гурьбой накинулись на юношу и перегнули его через деревянный барьер. Кожа на спине Отто лопнула под ударами плети. Из его груди вырвался почти животный хрип, но он не проронил ни слова.

Брозовский кинулся на мучителей. Куском проволоки они связали ему руки за спиной и ремнем перетянули горло. Он упал.

Очнулся Брозовский на полу камеры. Арестантская камера в этом городке была поистине каменным гробом, века наполнили ее гнилостным запахом и промозглой сыростью. Она сама могла бы служить орудием пытки. И все же, когда снаружи запирали дверь и Брозовский оставался один, он чувствовал, как спина его согревается на холодных камнях. Камни были человечнее.

Но мучители не оставили его в одиночестве. Открылась дверь, и к ногам Брозовского, словно мешок сырых опилок, шмякнулся Рюдигер. На полу, где он лежал, сразу появились темные пятна.

— Вы главари, и знаете все. А ну, выкладывайте!

Оба лишь холодно посмотрели на палачей. Ни один мускул не дрогнул на их лицах.

Штурмовики прикрутили Рюдигера к откидной койке у стены; они загоняли ему занозы под ногти, раздробили челюсть. И все напрасно.

Брозовского согнули дугой так, что у него затрещали суставы и хлынула кровь изо рта. Он молчал.

Почувствовал ли он себя хоть раз сломленным? Нет! Он мог утверждать это с чистой совестью. Могло отказать его тело, руки, ноги, слух, ОН — нет. Его жизнь пульсировала лишь между его рассудком, который временами помрачался, и совестью, которая была всегда начеку. Все остальное для него уже не имело значения.

Подвешенный к оконной решетке, он был похож сейчас на издававший стоны спутанный моток веревок. Вывернутые суставы распухли, руки и ноги безжизненно повисли, на его теле не было живого места.

Единственное, что еще осталось, — это коммунист Брозовский. Мышцы, ребра, кости больше не принадлежали ему. Ну, что ж, пусть палачи пытают его, топчут, жгут, ломают и вешают. Но его мозг и мысли принадлежат коммунисту Брозовскому. И он молчал.

Груды протоколов росли. Третья часть жителей Гербштедта прошла через руки «домашней гвардии» Альвенслебена. Показания за показаниями. Но лишь немногие показали, что знамя находится у Брозовского, хотя им предъявляли фотографии, снятые в день похорон в Эйслебене.

Штурмовики арестовали учителя Петерса, Шунке, Боде, а потом…

Секретарь магистрата Фейгель насмешливо кривил губы. Наконец осуществилась его тайная мечта, и он не мог скрыть своего удовлетворения по этому поводу. Альвенслебен, разозлившись, оттянул церемонию передачи власти еще на один день, но что-либо изменить был не в силах. Фейгеля, этого «изворотливого пса», он терпеть не мог, и в отношении кандидатуры бургомистра у него были свои планы. Однако начальство распорядилось иначе. Местные органы власти должны быть очищены от низшей расы, марксистов и всяких прочих демократов. В Гербштедт назначили нового бургомистра.

По случаю «прихода к власти» в Гербштедт на торжественную церемонию были созваны все местные штурмовики. Фейгель потребовал достойного «обрамления». Аудитория была настроена отлично — после церемонии намечался банкет в погребке «У ратуши». С нескрываемым удовлетворением и необычно скрипучим голосом Фейгель зачитал Цонкелю в кабинете бургомистра декрет о восстановлении профессионального чиновничества. Тоном и манерами он подражал при этом старому ландрату фон Веделю, у которого двадцать пять лет назад начал свою карьеру писарем.

— Вашему кумовскому хозяйничанью пришел конец. Свинарник следует основательно вычистить. Передайте мне ключи. И — вон отсюда…

— Это… это еще не закон, — начал было Цонкель. — Этот декрет…

— Теперь распоряжаемся мы!

Стоявшие вокруг штурмовики загоготали. Один из них пнул сапогом кресло, в котором, словно парализованный, сидел за письменным столом Цонкель.

— Пусть хотя бы встанет, когда с ним разговаривают! — сказал штурмовик.

— Да гоните его в шею! — заорал другой.

Цонкель тяжело поднялся. Он пытался протестовать. Над ним стали издеваться. У выхода сын зерноторговца Хондорф ухватил его за грудь и сорвал воротничок с галстуком. Кто-то толкнул его, он пошатнулся и ударился головой о дверной косяк.

— К этому гусю я как-то зашел насчет пособия, — сказал, смеясь, штурмфюрер Хондорф. — Так он все на законы ссылался. Пускай теперь сошлется. Закон есть закон.

Штурмовики прогнали его, как сквозь строй, по коридору и вниз по лестнице, не прекращая грубых шуток.

Городской полицейский Меллендорф встал навытяжку перед Хондорфом.

— Порядок, — сказал тот и барственным жестом отпустил его.

— Дайте, я ему врежу, — крикнул какой-то низенький парень лет восемнадцати и ударил поясным ремнем Цонкеля по голове.

— Сегодня у нас великий боевой день! — шумел парень. — Кому там еще всыпать? Так хорошо начали…

Цонкель, отпрянув, закрыл руками голову. Его пнули ногой в зад.

— Ага, он сдается, поднял руки… Нас этим не проймешь! — рычал парень, срываясь на визг. У него ломался голос, и ему очень хотелось, чтобы он звучал мужественно.