Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] - [5]

— Да, — кивнул я. — Это… сейчас вспомню… кривая, в каждой точке у которой — перегиб.

— Во-во. Надо, чтоб каждую неделю из райкома звонили и стружку снимали. Мол, сколько у тебя арендаторов, сукин ты сын, и как ты о них заботишься, блядь такая. Тогда будут крутиться, упираться рогом, терпеть этих рвачей на своей трудовой шее. А ну как райкому надоест звонить? Или переменится линия? И всё, звездец. Вон у нас, в республике, ведь ни одного арендатора нету. А почему? Очень просто. Указание дано, партийным органам в это дело не соваться вообще. Ну и звездец. Кто тебе корма даст, если их не хватает, для себя не хватает, факт! Отыскался, правда, один отчаянный, взял сотню телков и бился как рыба об лед. Так ему соседи красного петуха подпустили, а когда попробовал он тушить, рыло начистили. До сих пор он все жалуется и лечится, а толку никакого. Брось, Лева. Давай-ка лучше дербалызнем за нашу встречу.

Дербалызнули.

До чего странно, до чего чудесно устроена жизнь. Наивный слепец, я чуть не вверг себя в огненное и серное озеро арендного подряда. И явился Утятьев, лицом подобный Альфеге, и спас меня, и ускоренно перестроил, и дал звезду утреннюю — вакантное место в городской Службе точного времени.

— Так вы говорите, Кировоград? — уточнил я. — Это, кажется, на Урале?

— Не, ты не путай. Кировоград на Украине, а на Урале Кировград. Потом еще есть три Кирова и шесть Кировсков. Это всё не то, — предостерег меня Утятьев. — Я тебе говорю: Кри-во-град, понял-нет? Столица Кривичской АССР.

— А разве есть такая?

— Ну ты чудак-человек. Как не быть, если я там живу.

— Резонно, — кивнул я.

Страна у нас большая, чего в ней только нет. Очень большая страна. И потом еще, годы застоя. Прежде я и не подозревал, что где-то есть, скажем, Нагорно-Карабахская автономная область или крымские татары. Это теперь мы постоянно узнаём что-то новое. В такой большой стране рано или поздно натыкаешься на что-то абсолютно неизведанное.

И я почувствовал себя не то Колумбом, не то Лазаревым и Вестингаузом.

— Согласен, — сказал я, лихо пристукнув кулаком по столу. — Поехали, друг. Хоть сейчас.

Сияющий Утятьев сунул мне в руку фужер.

А как нас выгнала взашей и с треском официантка, я не помню. Про это мне Утятьев рассказал уже в самолете.

2

Ну вот, я сижу в самолете и лечу в Кривоград.

Удивительный человек этот Утятьев. Когда мы с ним проснулись в обнимку на полу, возле киоска «Союзпечати», я долго не мог сообразить, где я, кто и почему тащит меня к кассе, сдает мой билет, а потом покупает другой, до Кривограда. А это как раз и был Утятьев.

Он сунул мне в руки паспорт, билет и шесть рублей сэкономленных, и только тогда я наконец обрел дар речи.

— Погодите, — сказал я. — Ведь вы мне взяли билет на восьмое января.

— Ну да.

— Это что же получается, мне тут сидеть две недели?

— Спокойно, друг, — ответил Утятьев. — У меня у самого билет на шестое. Значит, полетим вместе.

Тут я подумал, что это все-таки Альфега, сбежавший из больницы.

— Вишь, какое дело, — принялся объяснять он. — Я тут сам подзадержался. Обратный билет сдал, пришлось вот брать, какой есть. Если б эти мудаки правильно бумажки оформили, я б еще позавчера был бы дома. Представляешь, выдали мне заявку на установку в отдел внешних пружин.

— Каких пружин? — не понял я.

— Обыкновенных, дверных. У нас, понимаешь, входная дверь двойная, понял-нет? А нашим мудакам лень вторую дверь захлопывать. Тамбур тесный, впереди лестница, направо подвал, а налево сортир и наш отдел. И если вторая дверь приоткрыта, нам свою дверь, из отдела, никак не открыть. Значит, надо орать наверх, чтоб кто-нибудь спустился, закрыл дверь, тогда мы свою откроем…

— Ничего не пойму, — сознался я.

— Ладно, сам всё увидишь. В общем, я выписал командировку и махнул в Москву. Один хрен, под конец года надо командировочный фонд спустить, а то срежут. А тут, в Москве, меня начинают перебрасывать от одного мудака к другому. Оказывается, эта вторая дверь считается уже внутренней, и надо с этим делом идти в отдел внутренних пружин. А там сидит эдакий мудак, морда поперек себя шире, и говорит, что заявка-то в отдел внешних пружин, пишите, говорит, новую. Потыкался я туда-сюда, потом звоню к себе в контору и говорю, чтоб срочно сбацали новую заявку и прислали с проводником, понял-нет? В общем, сдаю обратный билет, на третьи сутки встречаю поезд ни свет ни заря и с заяв­кой в зубах бегу опять в отдел внутренних пружин. А там этот мудак говорит, что мои мудаки опять неправильно заявку оформили. Они бланк взяли нашей конторы, а печать поставили комбината благоустройства, понял-нет? В общем, завернули меня назад, несолоно хлебавши. Только больше я не поеду, хрен им в рыло, пошлю по почте. Через полгодика они пружину утвердят, ну и пес с ними, я ее покудова нелегально прибью.

— А зачем это всё надо?

— Что зачем? Пружина зачем? Так я ж те объясняю…

— Нет, я говорю, зачем утверждать в Москве пружину. Честное слово, не понимаю.

— Ты прям как с Луны свалился, — удивленно развел руками Утятьев. — А что бы тогда все эти раскормленные московские мудаки делали? Работать бы пошли, вот что. Это понимать надо. Таких пидоров к работе подпускать нельзя, они ж вообще всё изгадят, обосрут и пойдут на повышение. А так от них пользы нету, зато и вреда особого тоже нет. Усёк?