Критика демократии - [67]

Как только социальная демократия начнет организовывать общество, анархическое движение в нем вспыхнет с небывалой силой. Вся масса, которая теперь живет мечтой о будущем, увидит это будущее лицом к лицу, и это будет первый раз, когда анархические идеи получат почву для покорения себе народов, потому что тогда уже не во что будет больше верить, кроме анархии.

“Политиканы не понимают, — кричат уже теперь анархисты, — что свобода сама по себе не существует, а есть лишь отрицание власти. Поэтому пока существует малейший отпрыск власти, до тех пор не существует и тени свободы”. Дело не в том, чтоб иметь “хорошие” законы или якобы “хорошую” власть. Их нет. Это нелепые выражения. Дело в том, чтобы не иметь никаких законов и никакой власти.

Народ слышит эти слова, и теперь они звучат для него каким-то бредом. Но когда настанут эти якобы “хорошие” законы и якобы “рабочая” власть, когда будет испробована эта последняя мыслимая форма власти, народ увидит, что она действительно ему ничего не дает, а менее всего дает удовлетворение нравственное. Тогда анархия является последним словом, которое еще остается произнести в этой “эволюции разложения”.

Либеральная демократия погибает не потому, чтобы при создаваемых ею режимах было невозможно жить, а потому, что нравственно не удовлетворяет личность, потерявшую жизнь духовную и воображающую найти ее в жизни политической и социальной. Теперь личность обманывает себя мечтой, будто бы ее страдание происходит от недостаточного расширения области общественности, будто бы стоит эту общественность распространить еще больше — и счастье будет найдено. На самом деле страдание происходит как раз от обратных причин. Когда социалистический строй явится и покажет, чего общество требует от личности, от этого самозаклания безличному Молоху отвернутся все. Не нужно общества! Пусть живут люди! Это будет торжество анархии, красноречиво избравшей уже своим значком черный флаг и девизом: “Liquidation Sociale” *.

* Социальное уничтожение (фр.).

XV

Гипотезы. — Социальные миражи. — Возвращение в дикое состояние

Этот взрыв анархического духа неизбежен, а при нем организационная работа социальной демократии станет невозможна. Все и повсеместно будут ей противодействовать — не созданием чего-нибудь нового, а разрушением всего созидаемого. Не китайщина социальной демократии ждет “новое общество”, а постепенное разложение. Еще раз вспоминаю мое объяснение с Кропоткиным.

Я сказал ему, что вовсе не хочу кого-нибудь эксплуатировать, но желаю только, чтобы меня никто не притеснял чересчур, и поэтому хочу, чтобы существовала общественная власть. Анархисты эту власть отрицают. Как же мне быть, где искать мне защиты, если кто-нибудь станет меня притеснять?

— Но при анархии, — отвечал он, — если другие могут обижать вас, то и вы имеете полную свободу защиты. Никто не мешает вам защищаться. — А если я слабее? Да, наконец, я не желаю вовсе защищаться, не хочу никого ни бить, ни убивать, а хочу только, чтобы меня не трогали...

Он недовольно пожал плечами:

— Как угодно. Не желаете, так не защищайтесь.

Однако же серьезно, как жить, попав в этакую перепалку “свободы”? Оставляя в стороне фантазии, придется, очевидно, сплотиться с несколькими друзьями в одну группу, захватить себе клочок земли или мастерскую и жить приблизительно так, как живут пионеры в пустыне: держать часовых и быть всегда готовым к защите, а также и к нападению... Как быть? Кто за себя поручится? Как положиться на “природную доброту” человека, “потребности которого удовлетворены”?

“Потребности” — слово до бесконечности растяжимое. Всякая потребность способна вырастать в страсть. Как их удовлетворить до насыщения, до усыпления? Одному человеку для этого иной раз не хватит целого мира. Притом, к несчастью, предметом страсти служат не только вещи, но и люди. Тут уже никак не уладишься “гармонично”. Если нет силы, способной пришибить узурпацию страсти, то все более чистое и более слабое неизбежно становится предметом эксплуатации даже в области отношений личностей. Но при анархии даже и сами материальные потребности не могут быть удовлетворены благодаря дезорганизации производства. Для разгулявшейся страсти не хватит даже вещей, не только людей. В общей сложности если бы дух времени не допустил восстановления государства, скомпрометированного предыдущей эпохой коммунистического строя, то остается единственная форма жизни — распадение на маленькие группы, сдерживаемые чьим-нибудь личным влиянием.

Картина совершенно первобытная! Человечество в полном составе возвращается совершенно к тому пункту, с которого начали павшие потомки первого человека. Не трудно было бы до мельчайших подробностей проследить последствия этого распадения общества. Каждая группа, конечно постепенно, выработает внутри себя дух единства и взаимной привязанности членов, выработает своего рода собственность, некоторое подобие семьи, тем более что личность в этой группе будет чувствовать себя сравнительно более свободной и счастливой, нежели в той страшной казарме коммунизма, из которой все эти несчастные только что выскочили. Но зато в отношении других групп столь же естественно сформируется чувство безразличия, затем — отчуждения, затем — вражды. С другими группами приходится вступать в столкновения отчасти по необходимости защищать себя, отчасти чтобы выхватить у них какую-нибудь кроху рассыпавшегося общественного достояния. Все впечатления, все столкновения ведут к тому, чтобы восстановить старинную, нам знакомую по истории организацию родовую и племенную... Будут ли люди того времени знать, куда они возвратились? За это трудно поручиться. В своих социальных приключениях они к тому времени, вероятно, растеряют все знания и будут представлять массу, весьма неподходящую к современным понятиям о цивилизованности.