Критика цинического разума - [4]

Поскольку представление о суверенитете головы никогда не со­ответствовало истине, новая критика намерена спуститься от головы ко всему остальному телу. Просветительство желает двигаться сверху вниз — как в образовательной политике, так и в том, что касается психосоматики. Открыть живое тело как орган, чувствующий мир,— значит обеспечить реалистическую основу для философского позна­ния мира. Это как раз то, что начала делать критическая теория —

неуверенно, с колебаниями, часто прибегая к эстетическим шифрам, мучаясь со всякого рода щекотливыми вопросами.

Критическая.Теория исходила из предпосылки, что в «мировой скорби» нам открывается априорное знание об этом мире. То, что мы воспринимаем от него, упорядочивается в психосоматической системе координат страдания и наслаждения. Критика возможна постольку, поскольку страдание говорит нам о том, что «истинно и ложно». При этом Критическая Теория, как и в прежние времена, делает «элитарное» допущение о существовании ненарушенной чув­ствительности и восприимчивости. В этом знак ее силы и знак ее слабости; этим обосновывается ее истинность и ограничивается сфе­ра, в которой она безусловно значима. Фактически требуется черес­чур много элитарного чувства. Оно питается отвращением к трупно­му яду нормальности в стране твердых лбов и бронированных душ. Не приходится надеяться на то, что удастся убедить противников определенного рода; существует представление о всеобщности «ис­тины», которое создает алиби для тех, кто не способен понимать;, там, где способность к разуму основывается не на «вчувствующемся» самопостижении, не имеет убеждающей силы даже весьма со­лидная аргументация из области теории коммуникации.

В этом пункте «чувствительной восприимчивости» Критичес­кая Теория никогда не находила понимания у своих противников, прежде всего у логиков. Наверняка найдутся мыслители, умы кото­рых стали столь энергичны, а нервные структуры столь нечувстви­тельны, что весь подход Критической Теории покажется им плакси­вым. «Чувствительная» теория вызывает подозрение. Фактически ее основатели, в первую очередь Адорно, имели чересчур суженное понятие о чувствительном, исходя из предварительно сделанного допущения о возможности наивысшей восприимчивости души и эс­тетического воспитания — из допущения, которое никогда не удастся обосновать рационально; их эстетика доходит чуть ли не до порога отвращения ко всем и к каждому. Едва ли есть что-то из происходя­щего в «практическом» мире, что не вызывает у нее страдания и оказывается избавленным от подозрения в жестокости. Для нее все связано тем или иным образом преступными узами соучастия с «лож­ной жизнью», в которой «нет ничего правильного». В первую оче­редь ей подозрительно все то, что выглядит как наслаждение, удовольствие и согласие,— она усматривает в этом мошенничество, деградацию и «ложное» расслабление. Она, особенно в лице Адорно, не могла не почувствовать резонанса, вызванного своими преувели­чениями. Представление о воплощении разума в теле, которое она выдвинула, заведя речь о наивысшей восприимчивости и чувстви­тельности, не могло удержаться в тех границах, которые были очер­чены первоначально. Происходящее сегодня демонстрирует нам, сколь много обличий может принимать критика, исходящая из жи­вой телесности.

Адорно принадлежал к числу пионеров обновленной критики познания, принимающей в расчет эмоциональное априори. В его те­ории сильны мотивы неявно-буддистского толка. Тот, кто страдает, не черствея, достигнет понимания; тому, кто может слышать музы­ку, в светлые мгновения открывается иная сторона мира. Непоколе­бимая уверенность в том, что действительное начертано рукою стра­дания, холодности и жесткости, определяет подход этой философии к миру. Правда, она едва ли верила в изменения к лучшему, но и не поддавалась искушению отупеть и привыкнуть к данному. Оставаться чувствительным и восприимчивым было как бы утопической пози­цией: держать обостренные чувства наготове для восприятия счас­тья, которое не придет, однако готовность к нему убережет нас от наихудшего огрубения.

В политическом и в нервном отношении эстетическая, «чувствительная» теория основана на построенной из смеси страдания, презре­ния и злости обвинительной позиции по отношению ко всему, что имеет власть. Она стилизует себя под зеркало мирового зла, буржуаз­ной холодности, жажды господства, грязных делишек и порождаю­щего их стремления к прибыли. Мир мужского — вот то, что она кате­горически не приемлет. Она черпает свое вдохновение из архаического «нет» в адрес мира отцов, законодателей и дельцов. Ее предрассудок состоит в том, что из этого мира может прийти только злая власть, направленная против мира живого. В этом причина застоя Критической теории. Наступательный потенциал самоотречения уже дав­но исчерпан. Мазохистский элемент превзошел творческий. Импульс Критической Теории достиг такого развития, что оказался способ­ным взорвать рамки негативизма. В свое время она находила при­верженцев среди тех, кто мог инстинктивно разделить с ней ее стра­дание-априори. Во всяком случае, среди поколения, которое начало открывать для себя, что сотворили или одобрили старшие, таковых было много. Поскольку же их было много, в Германии с середины шестидесятых годов вновь появилась тоненькая нить политической культуры — публичный спор о настоящей и правильной жизни.