Критика цинического разума - [26]

знать об амбивалентности, неоднозначности всех установлений; только они одни — потому что именно они устанавливают зако­ны — чувствуют дух свободы, выходящий за пределы установлен­ных правил и порядков. А вот перед овцами настоящими все пред­стает в контрастном свете: либо — либо. Ведь при наличии рефлек­сии и иронического отношения к порядку «никакого государства не создать». Государства всегда также и аппараты принуждения, ко­торые перестают функционировать, когда овцы начинают говорить «Я», а подданные — свободно размышлять об условности конвен­ций. Как только «те, кто внизу» обретут знание об амбивалентнос­ти, о неоднозначности, песок, на котором все построено, придет в движение — такова позиция Просвещения в борьбе против автома­тизма повиновения и действия.

Рефлексивная христианская этика, требующая при вынесении любого суждения возвращаться к себе и начинать с себя, заключает в себе политическую гремучую смесь. Так как «свобода христиани­на» есть преодоление всякой наивной веры в нормы, христианская кооперация и христианское сосуществование уже не могут осуще­ствляться н? основе государственности (civitas), то есть на основе такого сообщества, целостность которого обеспечивается принужде­нием, они могут быть обеспечены только общественным характером объединения людей (communitas, societas: коммунизм, социализм). Реальное государство нуждается в слепых субъектах, тогда как об­щественное объединение может пониматься только как коммуна про­будившихся индивидуальностей. Это обеспечивает глубокое родство христианства и коммунизма, о котором заставляет вспомнить анар­хизм XIX и начала XX веков; правила, на основе которых строится жизнь коммуны анархистов, представляют собой свободно приня­тые обязательства, а не гетерономные, иерархически навязанные за­коны. Коммуна грезит перманентным обновлением законов посред­ством свободного голосования и одобрения.

Первоначальная идея церкви еще скрыто содержит в себе нечто от этой модели коммуны (communio). Конечно, она быстро разру­шается при переходе к организованной церковности; позднее она, утратив мирской характер и став, таким образом, половинчатой, про­должает жить в великих монашеских орденах. Официальная же цер­ковь все больше пародирует государство и в баснословных масшта­бах превращается в аппарат принуждения. Эту шизофреническую раздвоенность на века рационально обосновал учитель церкви Авгу­стин, создав учение о «двух царствах» — граде Божьем и граде земном — учение, которого придерживался еще монах ордена авгу­стинцев Лютер. То, что Августин при этом применяет понятие civitas к религиозному сообществу, свидетельствует о пагубном влиянии на него политики. Курьезным и все же вполне понятным может пока­заться то, что идеи первоначального христианства оказались вновь вовлечены в политическую игру только в современных демократи-

ческих движениях. Западные демократии — это, в сущности, пер­манентные пародии на религиозный анархизм, структуры, представ­ляющие собой странную смесь аппаратов принуждения и свободно установленных порядков. В них действует правило: обеспечить каж­дому видимость Я.

На том же основана и католическая ирония в современном мире. Ведь католицизм с его учением и его абсолютистской организацией высится, подобно обломку древней скалы, среди размягченной ли­берализмом почвы социального порядка. Он не от мира сего лишь в том смысле, что по-прежнему хранит память о своем противоесте­ственном альянсе с централистской государственной властью, о тех союзах, который он заключал с Западной Римской империей, с се­вероевропейским феодализмом и с абсолютизмом XVII и XIX ве­ков. Отсюда и то легкое смущение, которое сегодняшние централь­ные власти, все же немного научившиеся играть в либерализм, ис­пытывают при виде откровенно авторитарного Ватикана; лишь фашизм Муссолини дал возможность католицизму вернуть его пре­жнюю роль — через мерзость конкордата.

Это долгое предисловие, возможно, будет полезным для пони­мания того исходного положения, в котором оказалась позднейшая критика морали. В своем развитии христианство отрекается от соб­ственной моральной структуры, от преодолевающей конвенции са­морефлексивности. Одним словом, оно и само превращается в орга­низацию, требующую следования конвенциям и принудительно обес­печивающую его. Поэтому оно оставляет позицию свободной метаэтики, позволявшую судить о действительности, сохраняя яс­ность взора, а также говорить о любви, исполненной разума, и переходит на тривиальную позицию «ты должен». Первоначально направленное против фарисейства, оно, добившись политических успехов, становится самой лицемерной из всех идеологий, какие толь­ко видел мир.

В Европе, начиная с позднего Средневековья, это понимают едва ли не все. С тех пор волков в христианской овечьей шкуре на­учились отличать от настоящих овец, а также от тех фигур, которые являют собой исключение и, вопреки христианству, реализуют неко­торые из шансов, некогда христианством предоставлявшихся. Зна­чительную часть народа невозможно было обмануть, скрыв суще­ствование этой двойственной морали, и мы можем убедиться в том, читая письменные документы позднего Средневековья, доносящие до нас голос народа и его реализм. Похотливый монах, любящий затевать войны князь церкви, циничный кардинал и коррумпирован­ный папа становятся постоянными героями народных реалистических произведений; никакая «теоретическая» критика не смогла бы доба­вить что-то существенное к этой сатире. Разоблачение священников так же сопутствует католицизму, как смех — сатире. В смехе уже предварена вся теория.