Критика цинического разума - [14]

Выведенный из себя нападками и «срыванием покровов», про­тивник просветителя в один прекрасный день начинает, в свою оче­редь, заниматься «просвещением» по отношению к просветителям, чтобы диффамировать их в человеческом плане, а в социальном пла­не поставить на одну доску с преступниками. И тогда он в большин­стве случаев начинает называть их «элементами». Само это слово непроизвольно было хорошо выбрано: ведь стремление бороться с «элементами» не бесперспективно. Неизбежно получается, что вла­ствующие силы, занимаясь встречной критикой, рано или поздно начинают выбалтывать то, о чем им следовало бы молчать. Все бо­лее и более раздражаясь, они выдают кое-что из своих тайн; от обще­принятых высококультурных идеалов при этом изощренно отрека­ются. Остается только продемонстрировать, как принуждение к при­знанию выведенных из равновесия властей становится одним из оснований, обеспечивающих структуру современного цинизма.

Nolens volens «неудовлетворенное Просвещение», в свою оче­редь, окапывается на этом достигнутом рубеже фронта. Ему и само­му грозит полное изнеможение, его подрывает изнутри стремление быть серьезным, а потому оно часто довольствуется лишь тем, что вырывает у своего противника невольные признания. Да, со време­нем натренированный взгляд научается всюду видеть и разоблачать «признания», и даже тогда, когда власть стреляет, вместо того что­бы вступать в переговоры, не составляет особого труда истолковы­вать пули как откровения, говорящие о принципиальной слабости; таков язык властей, которым больше ничего не приходит в голову и которым, для того чтобы сохранить себя, не на что больше надеять­ся, кроме как на свои крепкие нервы и на исполнительные органы. Приведение доводов за спиной противника и через его голову стало в современной критике явлением необычайно распространен­ным. Стиль аргументации при критике идеологии — от критики религии в XVIII столетии до критики фашизма в XX веке — ха­рактеризует поза обличителя. Повсюду разоблачаются внерациональные механизмы, порождающие мнения,— интересы, страсти, фик­сации, иллюзии. Это помогает немного смягчить скандальное про­тиворечие между постулируемым единством истины и фактически существующим плюрализмом мнений — раз уж его нельзя устра­нить. При таких условиях истинной является та теория, которая умеет наилучшим образом обосновать свои собственные тезисы и дискредитировать в результате критики идеологий все существенные и упор­но отстаиваемые позиции противника. В этом отношении наиболь­шим тщеславием, как это легко можно заметить, обладает офици­альный марксизм, поскольку он употребил лучшую часть своей теоретической энергии на осуществление намерения превзойти все немарксистские теории и разоблачить их как «буржуазные идео­логии». Только так, посредством непрерывного тщеславного возвы­шения себя, идеологам удается как-то «ужиться» с плюрализмом идеологий. De facto критика идеологии представляет собой попытку выстроить иерархию разоблачающей и разоблачаемой теории; в войне сознаний речь идет о более высокой позиции, то есть о синтезе при­тязаний на власть и лучших познаний.

Так как, занимаясь критикой, без колебаний прибегают и к ар­гументам против личности, что не принято в академических кругах, университеты, пожалуй, осознанно игнорируют метод, используе­мый критикой идеологий. Ведь «атака с фланга», argumentum ad personam осуждается «академическим сообществом». Серьезная кри­тика ищет для себя противника, находящегося в наилучшей форме; она проникается уважением к себе, если ей удастся повергнуть со­перника, выступающего в полном вооружении рациональности. Со­общество ученых пыталось изо всех сил защитить свою целостность, избегая той рукопашной схватки без правил, которую представляют собой разоблачения, принятые при критике идеологий. «Не обли­чайте да не обличаемы будете» — так можно было бы сформулиро­вать действующее здесь негласное правило. Не случайно великие представители критики — французские моралисты и энциклопеди­сты, социалисты, а также персонально Гейне, Маркс, Ницше и Фрейд — так и остались посторонними для республики ученых. У всех них наличествует сатирический, полемический момент, кото­рый вряд ли возможно полностью скрыть под маской научной серь­езности. Этот признак, указывающий на священную несерьезность, остается одной из верных улик, по которым можно опознать исти­ну, и мы хотели бы использовать его как указатель верного пути к критике цинического разума. Надежного — именно благодаря его «несолидности» — попутчика мы обретем в лице Генриха Гейне, не­превзойденно владевшего невиданным доныне «фокусом» — ис­кусством соединять теорию и сатиру, познание и веселость. Идя по его следам, здесь мы намерены попытаться вновь соединить глуби­ны истины, достигаемые в литературе, сатире и искусстве, с глуби­нами «научного дискурса».

Право критики идеологий на аргументацию против личности косвенно признал даже строжайший абсолютист разума И. Г. Фих­те (которого Гейне метко сравнивал с Наполеоном), заявив, что вы­бор той или иной философии зависит от того, каков человек, ее выбирающий. Эта критика с веселым сочувствием или с суровой серь­езностью указывает на то, как мнение обусловлено чертами человеческой личности. Она, ухватившись за заблуждение, вытяги­вает на свет его корни, уводящие в жизненную практику. Скромным этот метод назвать нельзя, но его нескромность извиняется принци­пом единства истины. Такая вивисекция вскрывает постоянно суще­ствующую «неприличную» связь идей с лежащими в их основе ин­тересами: с человеческим, слишком человеческим, с эгоизмами раз­ного рода, с классовыми привилегиями, с обидами, неприязнью и неосознанной завистью, с косностью властей. В таком освещении позиции противоборствующего субъекта оказываются подорванны­ми как психологически, так и социологическо-политически. Следуя этому, понять его точку зрения можно только тогда, когда к его соб­ственному изображению своих позиций будет присоединено знание о том, что в действительности скрыто много глубже. Так критика идеологии приходит к притязанию, в котором она соприкасается с герменевтикой,— к притязанию понимать «автора» лучше, чем он понимает себя сам. То, что при этом поначалу кажется высокомери­ем, может быть оправдано методологически. Действительно, часто другой верно схватывает во мне то, что ускользает от моего созна­ния, и наоборот. Преимущество дистанции дает ему возможность воспринять то, что я смогу сделать плодотворным для себя лишь впоследствии, увидев себя, как в зеркале, в ходе диалога. Разумеет­ся, это могло бы вызвать полезный и постоянный диалог, которого как раз и не возникает при критике идеологий.