Критическая Масса, 2006, № 3 - [64]

(курсив рецензента. —Д. Х. )”. Тогда же, в 1990-е, стало понятно, что новые методы не способны создать сколько-нибудь ясную и непротиворечивую картину изучаемого ими прошлого, предложить видение сюжета, применимое и к другим, сходным сюжетам. По меткому выражению Кристофа Шарля, дом оказалось нельзя построить из фрагментов даже самой красивой мозаики. В самом деле, о какой преемственности знания можно говорить, например, применительно к творчеству современных американских этнометодологов и того, что Иванов, вслед за американскими авторами, называет “интеграционными парадигмами”, например Бурдье? Именно невозможность сопоставлять и сравнивать эти подходы, принципиальная закрытость новых школ и неверифицируемость их методов в терминах старых и наоборот стали восприниматься как тревожный симптом распада научности гуманитарного знания. Дискуссия о “количественных и качественных методах”, так поразившая воображение отечественных социологов, была вполне периферийным — и, вероятно, самым интеллектуально неизощренным эпизодом этого процесса. Вавилонское столпотворение новых направлений разрушило идеал кумулятивного знания. Но подлинный масштаб кризис гуманитарного знания приобрел в тот момент, когда стало очевидно, что предлагаемые противоречивые попытки научного объяснения социальной действительности перестали вызывать доверие общества, подорвав веру в полезность научного познания и поставив под сомнение идентичность исследователей и интеллектуалов. Именно неясность перспектив гуманитарного знания, неспособность исследователей и интеллектуалов ни предложить новые убедительные методы анализа социальной действительности, ни вернуться к старым, методологическая пустота и растерянность являются важной чертой современной ситуации и ассоциируются сегодня с диагнозом кризиса. Это ощущение распада дисциплин на примере американской исторической науки точно зафиксировал Питер Новик: “К концу 1980-х годов все больше и больше практикующих историков сжились с идеей, что даже по самым общим меркам история перестала представлять собой единую дисциплину. Целое не просто предстало в виде суммы своих частей: вместо целого остались одни разрозненные части” 3.

В своей книге я показываю, что кризис наук о человеке выразился в кризисе базовых исторических понятий, составивших основу концептуального аппарата гуманитарного знания. Распад таких важнейших понятий, как “объективность и реальность”, “демократия” и “нация” и многих других, вызванный глобальными изменениями в восприятии исторического времени, является фундаментальной чертой современного интеллектуального состояния. Имя ему — “немота интеллектуалов”, “каникулы языка”, “кризис наук о человеке”.

Но вернемся к рассуждениям Иванова, которые построены на двойственном и весьма симптоматичном недоразумении. Опыт, на который опирается Иванов, — это опыт американской социологии. Зная истину про историю ее развития, автор рецензии щедро делиться своим знанием с читателем. Он терпеливо разъясняет, что нельзя отождествлять “единообразие и научность” и считать отсутствие “одной парадигмы” кризисом научности. Все эти ложные взгляды, бытовавшие в среде американских социологов, но изжитые ими, рецензент приписывает и автору, и отсталым французским интеллектуалам, уверяя читателя, что “множественность альтернативных теорий есть в любой науке”. Рецензент забывает, что практически безраздельное господство функционализма было отличительной чертой исключительно американской социологии. Во всех же других дисциплинах и в других странах — в Англии, Германии, во Франции — ситуация множественности течений существовала от века. Марксизм, структурализм, психоанализ, социальная история — вот только несколько великих парадигм, совпавших во времени и пространстве на протяжении последних полутора столетий. Поэтому эпизоды развития американской социологии, конечно, по-своему поучительны, но вряд ли применимы к другим дисциплинам.

За заявлением об отсутствии кризиса и о “нормальности” гуманитарного знания обычно следует — таков закон этой риторической стратегии — демонстрация тех направлений, которые позволяют с оптимизмом смотреть в будущее. И здесь и Иванову, и его американским предшественникам приходиться туго. Ибо следует признать, что за исключением 1920-х годов американская социология никогда не была законодательницей интеллектуальной моды и никак не могла — и, увы, сегодня тоже не может — быть названа творцом интеллектуальных новаций, мерилом, на материале которого можно писать историю идей ХХ века. Поэтому даже за суррогатом в виде “интеграционных парадигм” авторам обзоров приходится перемещаться в Европу, чтобы вывезти оттуда и Бурдье, и Хабермаса, и даже Гидденса. Увы, такое меню навряд ли способно утолить интеллектуальный голод даже самых неприхотливых: и в случае Бурдье, имя которого во французской социологии отошло к интеллектуальной истории еще до смерти “последнего великого интеллектуала”, и в случае теории коммуникаций мы попадаем все в ту же славную эпоху обновления 1970-х, а что касается как Антони Гидденса, так и выражения “конструктивистский структурализм”, то тяжесть доказательства принадлежности этих словосочетаний истории идей целиком и полностью лежит на плечах Иванова и его американских коллег.