Крик вещей птицы - [43]

— Вот именно много, но ни одного великого.

— Но не потому же не появлялись они, что император сам писал, а была какая-то причина.

— Конечно, была. Подавление свободы! Покамест в Риме теплились остатки прежних вольностей, литература не тускнела. На нее еще падал свет из прошлого. В век Августа вспыхивают ярчайшие звезды — Вергилий, Тибулл, Гораций, Овидий. И сияние их было зловещим, тем паче что одна звезда упала и погасла вдали, на чужбине. — Теперь Радищев шагал по комнате, а Козодавлев, откинувшись на спинку канапе, следил за ним и усмехался: наконец-то ты, батенька, разошелся. — Со времен Тиберия начинается быстрое падение римской литературы, — продолжал Радищев. — Императоры силятся ее поднять, поощряют ее, правда, лишь ту, какая им угодна, а она, угодная-то, мертва — поди подними ее. Премии, состязания — ничто не помогает. Писателей и поэтов много, вот именно, их много, но толку мало. Где попрана свобода мысли, там нет творцов. Господи, какая уж там литература, если римляне боялись обронить лишнее слово даже в кругу друзей!

— Постой-ка, братец, — сказал Козодавлев. — Я припомнил, что при Нероне жил не только Лукан, но и славный Сенека. Что же, и он у тебя не в счет?

— Сенека был воспитателем Нерона, затем его советником и даже соправителем, так что мог вести себя довольно свободно. Но стоило ему утратить влияние, как император отнял у него жизнь. Философа приплели к заговору. Кстати, в дни той расправы был вынужден вскрыть себе вены и его племянник, ваш Лукан. Да и Петронию пришлось выпустить свою кровь, но этот хоть воспользовался последними минутами — описал какие-то мерзкие оргии императора и послал ему. Некоторые же из тех, кому велено было покончить с собой, льстили Нерону, даже умирая. Вот до чего дошли гордые римляне. Что уж говорить о книгах — их заполняла бесстыдная лесть. Почиталась высокопарная похвала, за нее щедро одаряли поэтов. Писатели плодились, как кролики, творцов не оказывалось.

— Так уж совсем и не оказывалось? А Ювенал? А Валерий Максим?

— В сочинениях Валерия одно раболепство, а Ювенал начал выдавать свои отменные сатиры только при Траяне, когда римская деспотия заметно смягчилась. Тут поднимается не один Ювенал, поднимаются Плиний Младший и Тацит. Сюда тянется и грек Плутарх. Вот они-то и раскрыли ужасы минувшего столетия. Как ни уничтожали императоры опасных свидетелей, как ни скоблили литературу, как ни заметали следы своих злодеяний, однако преступников раскрыли, раскрыли те, кто пришел на смену погибшим обличителям — Кремуцию и ему подобным.

— Да, друг, тебе бы сейчас на кафедру, — сказал Козодавлев. — Ну а как все-таки насчет пишущих государей?

— Лучше бы они не писали, а давали писать другим.

— Тогда мы не имели бы сочинений Юлия Цезаря.

— И комедий Екатерины Алексеевны. Да?

— Да, и оных.

— И ее «Былей и небылиц».

— А что, разве это слабые сочинения?

— Нет, отчего же, в них видна недюжинная сила изображения. Вы редактировали их в «Собеседнике» и лучше меня знаете, насколько они живописны.

— Бог ты мой, это великолепнейшие сочинения! А ты говоришь, чтобы государыня не писала, да разве она лишена дарования?

— Я не о том, Осип Петрович, не о том! — уже с досадой сказал Радищев и зашагал быстрее. — Есть у нее и дар слова, но она ведь императрица, и ее литературные выступления — как высочайшие указы.

— Нет, Александр, ты зол на государыню, — сказал Козодавлев.

Радищев резко остановился и пристально посмотрел ему в глаза. Ах вот куда теперь ты гнешь, голубчик?

— Послушайте, Осип Петрович, — сказал он, — с чего вы взяли, что я зол на императрицу? Откуда у вас подозрение?

— Вот тебе раз! — неподдельно всполошился Козодавлев. — Да разве я в чем-нибудь тебя подозреваю? Ты что это, Александр? Спятил? Я просто неловко выразился. Зол, дескать, то есть зол в том смысле… Нет, не зол, а несколько суров, но это от твоей честности. Ты не умеешь льстить, и это хорошо. Ни в какой злобе к государыне тебя я не подозреваю. Просто оговорился. Не сердись, дорогой друг! — Козодавлев поднялся, подошел к Радищеву. — Дай руку, брат. Да улыбнись, кремень ты этакий. Не сердишься, а? Только не скрывайся, скажи правду, не сердишься?

— Ну не сержусь, не сержусь, — сказал Радищев.

— Вот и славно. Я удаляюсь со спокойной душой. Мне пора. — Козодавлев подошел к канапе и взял книги. — Эх, потерзал ты меня, помучил, покамест решился на сей презент. Одним словом, изрядно-таки сегодня с тобой поволновались… Да, ведь был еще один государь из числа пишущих. Он оставил нам целительное сочинение.

— Какое же? — спросил Радищев.

— «Екклесиаст». «Суета сует, и все суета и томление духа». Ну, прощай, добрый друг.

Радищев проводил гостя только до лестницы, там перепоручил его камердинеру и вернулся в кабинет. Его измотал этот разговор. Он устал. Сняв башмаки, он лег на канапе и закинул руки за голову. Он слышал, как хлопнула внизу дверь, как дробно простучали затем копыта коня, пустившегося с места во всю рысь. Потом наступила такая глубокая тишина, что он всем телом ощутил огромность и пустынность своего каменного дома. Как выдержать это тяжкое одиночество? Нет, он завтра же полетит на Петровский остров. Сначала на мызу, а уж после в таможню. Или все-таки преодолеть? Надобно попытаться, иначе ты зачастишь на остров и приведешь туда полицейских. Дети не должны видеть, как увозят их отца. Не дай Бог, чтобы перед их глазами всю жизнь стояла жуткая картина.