Крик сквозь стекло - [50]

— Да дай ты пацану чай попить. Мне, кстати, тоже.

— Во-первых, то не чай. Во-вторых, он не пацан. Он лейтенант армии союзника. Точно, Сэнди? Ну, все. Завязали. Вперед, славные соколы!

А ведь попарились! Убили чуть не полдня (а может, и больше — тут разве разберешь), но не просто помылись — попарились же! С каким-то даже моющим препаратом вроде мыла; во всяком случае, запах, пена и свойства у голубовато-белого пахучего порошка, выбранного Сэнди все в той же неисчерпаемой провизионке по картинке и названию на красивом узком ящике гофрированного картона, оказались вполне мыльными. Правда, глаза щипало зверски и лютейше свербило в носу, но уж пены было — будь здоров. Еле смыли.

В том же порошке выстирали в «цинках» все свое бельишко. И теперь, несколько туповато-ошалевшие, они просто наслаждались странным, забытым ощущением безопасности и покоя, полусонной легкостью и радостным чувством здоровья и живого, чистого, не продымленного тепла.

Да, самое главное — тепла!

Потому что в ходовой рубке корабля, куда они забрались после баньки со всем своим барахлом (и все-таки с пулеметом) к вечеру, было бесшумно, тихо, покойно и, как ни странно, тепло, хотя одеты они были лишь в верхнюю одежду на голое тело — белье не успело как следует просохнуть на горячих камнях хижины и они его развесили тут, в рубке. Зрелище было, прямо скажем, дичайшее — флотские рыжие утепленные подштанники, распяленные на штурвале корабля. Гхм…

На дверь той каюты они старались не смотреть. Утром, перед банькой, они втроем, внутренне собравшись, вошли в ту каюту и… И никого не обнаружили. Никого — в смысле вообще никого. Потому что никакого трупа уже не было. Был легкий, словно пустотелый (или — опорожненный?), какой-то картонно-ломкий муляж. Кукла, изготовленная неведомым грамотным мастером из неведомого материала: на цвет и вид — человеческая кожа, на ощупь — чуть шершавая, прогибающаяся под пальцами мертвая пластмасса.

Стараясь не видеть, избежать стыло-поблескивающих, мертвенно раскрытых глаз этой чудовищной куклы, они, ничего на столе не трогая, осторожно вынули ее из кресла — причем она как-то вкрадчиво-мягко, пробующе, почти неощутимо распрямлялась в их отяжелевших руках — аккуратненько вынесли на палубу, по осыпи с бака судна спустились вниз, к воде, и, отойдя метров на триста-четыреста дальше по берегу, тщательно упрятали ее в глубокую вымоину под скалой, завалив сверху хорошенько камнями. Туда, в ту сторону, они и до того не ходили, а теперь, похоже, тем более не пойдут. Хотя старшина решил про себя, что место это он еще посетит — но уже после возвращения, уже не один и не с пустыми руками. Потому что он-то знал, помнил, какой была эта жуткая игрушка в тот миг, когда он встретился с ней глазами впервые. И уж тем более он никогда не забудет, как рвался на мокрые обрывки «дорнье» над тем страшным и живым вулканом…

Теперь же, спустя несколько часов после «гражданской панихиды», как выразился развеселившийся капитан, все страхи как-то удивительно легко позабылись. Но самым удивительным для старшины было то, что та… ну, скажем, кукла не оказала никакого особенного впечатления не только на Сэнди и на капитана, но и на него самого. Который, как ему казалось, знал много про нее — и она как будто это понимала. Тьфу, ч-черт, безумие какое-то… Все утро он таскал воду, катал валуны, калил камни, потом мылился, кряхтел, поливал орущего Сэнди шипящей водой, сам орал от жара и наслаждения, шипел и ругался от радостно-здорового холода, потом готовил обед, потом ел его, обжигаясь, с давно забытым удовольствием от доброй еды при доброй компании, — а где-то в затылке, нет, ниже, глубже, где-то в самых потемках души постоянно, неотступно, дико-насмешливо крутился, вертелся, устраивался, осматриваясь, образ того немецкого пилота, маячило его бело-застывшее лицо в черном проеме кабины атакующего самолета, бешено сверкали его живо-мертвые, полубезумные от ужаса глаза в каюте. Забыть все это было невозможно.

Хотя бы потому, что уж очень легко, слишком легко, старательно легко забывалось, утекало, рассыпалось в пустяки, в мелочи — вот это-то само по себе более всего и пугало Попова. Ведь в первый миг тогда, ну когда он шагнул в ту каюту, он же мог поклясться, что труп — труп! — был теплым. Если вообще труп был… Или живая кукла, или псевдомеханизм, или что оно там было. А превращения того трупа в нечто иное — что-то вроде искусственного старения? Не-ет, судари мои, тут не мистика, не розыгрыш, не дурацкий аттракцион и — что вообще-то утешает — не наивное запугивание. Теперь ясно, что не запугивание. (Ясно? Конечно. Если б нас хотели запугать, нам бы тут такой театр показали — ого-го! Стоп. Кто? Кто б показал? А-а, то-то…) Это очень простая, буквально оглушающая, ужасающая своей простотой и реальностью вещь. Это — текущая тут, рядом с нами, даже уже в нас самих! — жизнь.

Мы — уже в ней, и она — в нас. Вот так. Не много и не мало. Эта Жизнь просто приняла нас, вобрала, поглотила, растворила в себе, особенно, похоже, нами и не интересуясь, не считая нужным нас менять, лепить, ломать (хотя мы уже не те, что были вчера), не снисходя, не превознося, не боясь и не восторгаясь. Мы — словно камешек, сорвавшийся с обрыва в покойно плывущую своей жизнью воду, в вековечную, никем и ничем не тревоженную — вечность ничто не может потревожить! — воду, мощно покойную и равнодушную к любым внешним треволнениям и суете; ведь воду нельзя изменить или заставить измениться — она