Крик души - [121]

Когда она вышла, сильный порыв ледяного ветра заставил ее пошатнуться. Фримен помог ей устоять на ногах, а затем, придерживая за локоть, повел через дорогу. Другой детектив остался в машине: он говорил с кем-то по телефону.

Хотя Никки и была напугана сверх всякой меры, она прилагала все усилия, чтобы не поддаться чувствам и не думать, к чему это может привести: она понимала, что в противном случае ей вряд ли удастся пройти через все это. Не отрываясь, она смотрела на двухэтажное здание, с фасадом из красного кирпича и обшитое панелями белого цвета, пытаясь не видеть в нем то, чем оно на самом деле являлось. Это было просто место, мимо которого она время от времени проходила и которое едва замечала до сих пор, потому что здание это стояло на своем месте, как школа, или церковь, или магазин, заходить в который у нее не было никакой причины. Разумеется, Никки знала о нем понаслышке, его часто показывали в местных новостях как место, куда свозят головорезов и преступников, арестованных за ограбление с отягчающими обстоятельствами, или нанесение тяжких телесных повреждений, или еще что похуже.

Когда Никки осознала, что она относится к последней категории арестантов, ее грудь сковал железный обруч ужаса. Этого не может быть, просто не может, и все же это происходило. Ей снова захотелось умереть. Ведь тогда она бы воссоединилась с Заком, и никто и никогда не смог бы причинить им вреда.

В канцелярии царил сумасшедший дом, поскольку два полицейских в форме сражались с парочкой сердитых женщин, очевидно, одержимых желанием разорвать друг друга в клочья, в то время как стоящему за стойкой дежурному сержанту приходилось надрываться, чтобы его услышала пожилая пара, с которой он пытался разговаривать; те, в свою очередь, тоже что-то кричали ему.

Проходя по комнате, Никки низко опустила голову и остановилась, когда они дошли до двери, потому что Фримен завозился с карточкой-ключом. Дав ей пройти вперед, он провел Никки по лабиринту коридоров в заднюю часть участка, где находились камеры предварительного заключения.

Дежурный сержант как раз регистрировал кого-то, так что им пришлось подождать, как животным, загнанным в западню из темных стен и бетонированных полов. Наконец Фримен отвел ее в небольшое помещение, во всех стенах которого были сделаны двери, собранные из деревянных и стеклянных панелей, с запорами; там же находилась высокая стойка, отгораживающая дежурного сержанта от посетителей.

Следующие несколько минут прошли в перекрестном обмене короткими вопросами и такими же немногословными ответами; в том числе ее спросили, поняла ли она, за что ее задержали, и знает ли она свои права. В конце ей велели поставить подпись в документе, который сержант подтолкнул в ее сторону. Конфисковывать у нее было нечего: никаких шнурков в полусапожках, никакого пояса или драгоценностей, никакого содержимого карманов, кроме смятой салфетки и неиспользованного пакета для стирки многоразовых подгузников. Увидев пакет, Никки почувствовала, как внутри у нее что-то сломалось, и, поднеся его к лицу, заплакала. В это же самое время каких-то сорок восемь часов назад у нее все еще был Зак и ничего еще не успело случиться. Казалось, с тех пор прошло так мало и одновременно так много времени.

— Ничего-ничего, — бормотал Фримен, отчаянно пытаясь успокоить ее. — Я знаю, что вам тяжело.

— Я не убивала его, — сдавленно прошептала она. — Клянусь, я не убивала.

Фримен повернулся к дежурному сержанту:

— Док уже приехал?

— Едет, — ответил сержант.

Никки же Фримен сказал:

— Вам обязательно нужно помочь с молоком. Врач, наверное, сделает вам укол.

Никки едва ли расслышала, так горько она рыдала. Она попыталась дышать глубже, чтобы вернуть контроль над собой, но это было нелегко, ведь внутри у нее все сжалось от страха.

— Защитник у нее есть? — спросил сержант.

— Нет, — ответил Фримен, — так что придется нам его обеспечить.

— Ясно; можете заняться этим, пока я буду ее оформлять.

С этого момента она словно погружалась все глубже и глубже в ад на земле: у нее взяли отпечатки пальцев, образец ДНК, затем сфотографировали. Ей сказали, что она может оставить свою одежду, после чего у нее внутри все сжалось: ей в голову не приходило, что у нее могут забрать даже одежду.

Затем ее отвели в камеру. Как только она переступила порог, ее охватили недоумение и безысходность. Как такое могло случиться? Она только что потеряла ребенка, а они так себя с ней ведут… Они походили на механизмы, не имеющие понятия о добре и зле, просто запрограммированные на выполнение обязанностей, ничего не понимая и не чувствуя, лишь слепо следуя предписаниям протокола.

— Дежурный адвокат в дороге, — сообщил ей Фримен, — а врач уже здесь.

Никки услышала свой собственный голос, прошептавший «спасибо». У нее создалось впечатление, что говорит не она, а кто-то другой.

Фримен с сержантом говорили ей что-то о постоянном наблюдении, службе уголовного преследования и Хелен МакАллистер. Слова отскакивали от нее и падали вниз, как камни, а она стояла, словно разваливающаяся скала, и впитывала в себя враждебность окружающих стен. Она выхватила взглядом тонкий матрац из поливинилхлорида на бетонной плите, служащей койкой, и унитаз из нержавеющей стали без сиденья или какой-либо загородки. Затем массивная стальная дверь захлопнулась, и, когда лязг отдался в ней физическим толчком, Никки захотелось закричать и умолять их выпустить ее отсюда.