До чего же странна наша дружба, размышлял Николлс. Влечение противоположностей, так сказать. Если Карпентеру присущи дерзость и непринужденность, то ему, Николлсу, свойственны сдержанность и немногословность. И если штурман боготворит все, что связано с морской службой, то сам он ненавидит ее всем своим существом. Благодаря чувству независимости, свойственному многим шотландским горцам, развитому в Джонни, ему претили тысяча и одна иголка флотской дисциплины, службизма и военно-морской глупости, они постоянно оскорбляли его ум и самолюбие. Уже три года назад, когда война вырвала его из стен известной больницы в Глазго, где он не успел проработать и года, у него возникли первые сомнения насчет совместимости его взглядов с флотским уставом. Сомнения эти подтвердились.
Однако, несмотря на антипатию к службе, а возможно, благодаря ей и окаянной кальвинистской добросовестности, Николлс стал первоклассным морским офицером. И все-таки он встревожился, обнаружив в душе нечто похожее на гордость за корабли их эскадры.
Юноша вздохнул. В эту минуту ожил динамик в углу кают-компании. По своему горькому опыту Николлс знал, что сообщения, передаваемые но системе корабельной громкоговорящей связи, редко предвещают что-то доброе.
«Внимание! Внимание!» – Голос звучал металлически, бесстрастно, и Капковый продолжал пребывать в блаженном забытьи, – «В семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Повторяю: в семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Конец».
– Проснись, Васко да Гама! – ткнул жестким пальцем в бок приятелю Николлс. – Пора пропустить по чашечке, чайку. Скоро тебе в штурманскую рубку.
Карпентер заворочался, приоткрыв красные веки. Николлс ободряюще улыбался.
– На дворе красота. Волнение усиливается, температура падает, а недавно, ко всему, началась пурга. Погодка, для которой ты создан, друг мой, Энди!
Капковый со стоном очнулся, сел и наклонился вперед; его прямые светлые волосы упали на ладони, поддерживавшие голову.
– Что еще там стряслось? – проговорил он ворчливо. После сна голос его звучал вяло. Капковый чуть усмехнулся, – Ты знаешь, где я был, Джонни? – спросил он мечтательно. – На берегу Темзы, в ресторане «Серый гусь». Он чуть выше Хенли. Лето, Джонни. Конец лета. Тепло и очень тихо. Она была в чем-то зеленом…
– Несварение желудка, – прервал его Николлс. – От чересчур веселой жизни. Сейчас четыре тридцать, через час будет говорить Старик. В любую минуту могут объявить готовность номер один. Пойдем перекусим, пока время есть.
– У этого человека нет души, он бесчувствен, – сокрушенно покачал головой Карпентер. Затем встал, потянулся. Как обычно, он был облачен в стеганый комбинезон на капке – шелковистых прядях с зернами хлопкового дерева, растущего в Японии и Малайе. На правом нагрудном кармане была золотом вышита огромная буква «X». Что она обозначала, не знал никто.
Штурман взглянул в иллюминатор, передернул плечами.
– Как ты считаешь, о чем сегодня пойдет речь, Джонни?
– Представления не имею. Любопытно, каковы будут выражения, тон, как он преподнесет нам эту пилюлю. Обстановочка, скажем прямо, щекотливая. – Николлс улыбнулся, но глаза его оставались серьезными. – Не говоря о том, что экипажу пока не известно, что мы снова идем на Мурманск. Хотя, пожалуй, иного они и не ожидали.
– Ага, – кивнул рассеянно Капковый. – Однако не думаю, что Старик попытается подсластить пилюлю. Он не станет преуменьшать опасности похода или выгораживать себя, вернее, возлагать вину на кого следует.
– Ни за что, – решительно покачал головой Николлс. – Старик не таковский. Не в его это натуре. Он никогда не выгораживает себя. И никогда себя не щадит. – Уставясь на огонь камина, Джонни спокойно поднял глаза на Карпентера. – Командир очень больной человек, Энди, страшно больной.
– Да что ты говоришь? – искренне удивился Капковый. – Очень больной…
Боже правый! Ты, верно, шутишь!
– Не шучу, – прервал его Николлс. Он говорил почти шепотом: в дальнем конце кают-компании сидел Уинтроп, корабельный священник – энергичный, очень молодой человек, отличавшийся необыкновенным жизнелюбием и ровным характером. Жизнелюбие его временно дремало: священник был погружен в глубокий сон. Джонни любил его, но не хотел, чтобы Уинтроп услышал его: тот не умел держать язык за зубами. Николлсу часто приходило в голову, что Уинтропу никогда не преуспеть на поприще духовного пастыря – ему недоставало профессионального умения хранить тайны.
– Старина Сократ говорит, что командир безнадежен, а уж он-то зря не скажет, – продолжал Николлс. – Вчера вечером Старик вызвал его по телефону.
Вся каюта была забрызгана кровью, Вэллери надрывно кашлял. Острый приступ гемоптизиса. Брукс давно подозревал, что Старик болен, но тот не позволял осматривать его. По словам Брукса, если приступы повторятся, через несколько дней он умрет.
Николлс замолчал, мельком взглянул на Уинтропа.
– Болтаю много, – произнес он внезапно. – Вроде нашего духовного наставника. Зря я тебе об этом сказал. Разглашение профессиональной тайны и все такое. Так что ни гу-гу, Энди. Понял?
