Крест Империи - [3]

И хотел Квиринус поделиться, как это он любил, с братьями этой мыслью, но подумал, что пожалуй все же не стоит, не подобает епископу языческую поэзию цитировать. И вспомнил другое, и запел низким голосом, густым и зычным (ох, как оглушительно раскатывался этот голос когда-то вдоль строя легионеров).

Splendor patern? glori?, de luce lucem proferens, lux lucis et fons luminis, diem dies illuminans.

И братья подхватили сразу же гимн, написанный великим учителем, миланским Амброзиусом - Квиринус давно запомнил его и научил других. Тем более, что учителя того всю жизнь теперь не забыть.

Verusque sol, illabere micans nitore perpeti, iubarque Sancti Spiritus infunde nostris sensibus.*

(*Сиянье славы Отчей, свет, от света излившийся,

Сердце света и света начало, источник света дня!

Яви нам солнце истинное, сияние дня вечного,

Озари разум наш светом Духа Святого.)

И вот показались вдали бревенчатые домики поселения букинобантов - марки. Квиринус помнил направление - сразу забрал влево, к одному из крайних бедных домиков, где жила мать Кристиана, Брунихильде. Отец парня давно погиб в какой-то стычке, а старший его брат, глава семьи, сейчас уехал вместе с Вельфом. Брунихильде же не возражала против того, что младший ее сынок ушел с чужеземцами, да и сама охотно прислушивалась к христианской вести.

Она стояла на пороге, будто ждала их. Статная, высокая аламаннка, хоть и морщины на лице, а все женщина хоть куда, Квиринус даже ощутил нехорошее что-то под сердцем, шевеление какое-то, видно, в молодости очень хороша была собой Брунихильде. И не видно, что старая - светлые косы уложены вокруг головы, не понять, седина это или просто, как все германские варвары, белокурая женщина.

Брунихильде обняла сына, повернулась к чужеземцам.

— Входите, что ж стоять.

У нее все было приготовлено - свежее молоко, овсяная каша. Квиринус благословил пищу, и стали есть. Очень кстати - в обители-то новосозданной с едой очень и очень нехорошо, пост, можно сказать, сплошной. Правда, свое поле засеяли, так что к зиме, если все хорошо пойдет, припасы кое-какие появятся. Главное - пшеница, иначе как служить Литургию? Купили и пару коров для общины, хозяйственный Квиринус не с пустыми руками пришел обитель основать.

— Как дела, хозяйка, что нового? - поинтересовался брат Маркус, молоденький италиец. Говорил он плохо на языке букинобантов, Симеон чуть получше, он раньше с готами жил, а языки-то похожи. Квиринус только тех с собой отобрал, что на местном наречии объясниться могли - ведь проповедовать идут, не на латыни же говорить с варварами.

Брунихильде себя долго просить не заставила, тут же начала рассказывать.

— А вчера тоже к нам чужеземцы явились - на вас не похожи, не понять даже, кто… Не франки, вроде, но и не ромеи. Двое, волосы светлые, сами чудные и говорят хоть на нашем языке, а не так. И вещи чудные разные принесли менять. А ну, пошел! - прикрикнула она на мохнатого пса, который вертелся тут же рядом в надежде, что упадет со стола кость.

— Что меняли-то? - спросил Квиринус. Брунихильде пожала плечами.

— Да не рассмотрела я, мне-то на мену предложить нечего, у меня вон сыновья все разбежались кто куда…

— Как же нечего? - спросил Квиринус, - Да такую красавицу я бы за одну улыбку одарил, если бы было чем.

И прикусил язык, ругая себя за нескромные слова, больше солдату пристойные, чем пастырю. Однако братья заулыбались, а хозяйка зарделась, повела красивыми плечами под вышитой тканью.

— Ну уж скажешь, чужеземец, старуха я, а ты говоришь…

— Такая старуха, как ты, десять молодух за пояс заткнет и еще плясать пойдет.

Все, Квиринус, замолчи, велел он себе. Ты не центурион на постое, пора эти замашки оставить. Желая наказать себя, он отодвинул молоко и перекрестился.

— Что ж так мало поел, ромей? - удивилась Брунихильде. Квиринус глянул на братьев.

— Да видишь, лекарь велел от излишеств воздерживаться, а не то пузо лопнет, - брякнул он. Маркус прыснул в молоко. Квиринус снова почувствовал угрызения совести. Вот то ли дело епископ Бритто - как всегда говорит, будто поет, серьезно так, размеренно, и сразу на душе покаяние целительным покоем разливается. Уж про учителя и говорить нечего. А он… его преподобие… до сих пор зубоскалить не отучился.

С другой стороны, подумал Квиринус, ведь сам Господь Иисус в Святом Писании велел, когда постимся, помазать волосы свои и умыть лицо свое, а не ходить всюду с кислой физиономией. Значит, и нечего свой маленький постный поступок напоказ выставлять.

— А еще говорят бабы, - продолжила Брунихильде, - что не сегодня-завтра Рандо вернется…

И потемнело ее лицо.

— Что ж ты, не рада разве? - спросил Квиринус, - ведь и старший сын твой тогда возвращается.

— Сама не знаю, рада или нет.

Брунихильде поднялась, посуду опустевшую собрала, понесла в угол. И сказала оттуда глухо.

— Не надо бы вам с Рандом встречаться, ромей. И сына моего забери. Вельф, он с ромеями сталкивался, и веру этот вашу не любит он, как бы беды не вышло…

Чужеземцы по случаю - а может и не совсем случайно так вышло - остановились в доме старого Хильтибранда, то есть как раз там, где хотел сегодня побывать Квиринус.