Крест и корона - [46]

Тем временем на другом конце комнаты сэр Уильям с бесстрастным лицом протянул Гардинеру какую-то бумагу. Епископ подписал ее и поинтересовался:

— Томас, а где Норфолк?

— Он занят, епископ. Его младший брат умер сегодня утром в Белой башне, и теперь идут приготовления к похоронам.

Не в силах сдержаться, я издала скорбный, сдавленный стон. Но никто меня не услышал, никого не волновал мертвый Чарльз Говард.

Кингстон сделал мне знак рукой и открыл дверь.

— Джоанна Стаффорд, — сказал он, — я выпускаю вас из Тауэра.

Я держала под мышкой, прижимая одной рукой, труды Фомы Аквинского, на запястье другой у меня была намотана цепочка с медальоном Фомы Бекета. С этим нехитрым скарбом я покинула Белл-Тауэр и пошла по лужайке, на которую сквозь ветви шелковиц падали косые лучи октябрьского солнца.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

16

— Брат, купи яблочко!

Мальчишка лет семи, не больше, стоял посреди Уолтинг-стрит, протягивая яблоко брату Ричарду. Даже в сгущающихся сумерках оно соблазнительно поблескивало сочными красными боками.

Лондон остался позади. День святого Михаила-архангела, который празднуется 29 сентября, уже миновал, и урожай с полей был убран. С западной стороны дороги, по которой мы ехали в Дартфорд, — дороги, протянувшейся от Лондона до самого Дувра, — плотной стеной стояли яблони. Я вдыхала их сладкий запах. Все происходившее казалось мне сном или бредом, далеким от реальности: неужели и впрямь я, всего несколько часов назад находившаяся в заключении в Тауэре, свободно еду по загородной дороге?

Ветви деревьев под тяжестью плодов клонились к земле. Особенно много красных шаров висело наверху, куда вполне мог забраться тот проворный мальчишка, который предлагал сейчас брату Ричарду свой нехитрый товар. Я увидела этого сорванца, когда наша повозка вывернула из-за поворота: он сидел под большой яблоней, его ноги высовывались на дорогу.

Ребенок с восхищением рассматривал лошадь. Помню, я и сама удивилась, когда меня подвели к ждущим братьям и повозке. Брат Ричард уже сидел на одной из красивейших лошадей, каких мне только доводилось видеть: поджарой, в серых яблоках, с лоснящейся шерстью и блестящими умными глазами. Он дал понять, что эта кобыла принадлежит лично ему и что он не собирается впрягать ее в повозку, которую тащат далеко не столь породистые жеребцы. Забросив набок свой черный доминиканский капюшон, брат Ричард еще до моего появления запрыгнул в седло и теперь держал в руках поводья, готовый отправиться в Дартфорд. Брат Эдмунд и я, видимо, должны были ехать следом в повозке, на облучке которой расположился бочкообразный служитель Тауэра.

Мальчик с чувством расхваливал свой товар:

— Это самые лучшие яблоки в Кенте, брат! Сладкие, спелые! Я продам тебе целую корзинку всего за три фартинга.

— Прочь с дороги! — крикнул брат Ричард, не поддавшись на уговоры.

Худые плечи мальчика обвисли, он поплелся назад и снова уселся под деревом. Разумеется, нам сейчас было не до покупки фруктов, но мне показалось, что мой спутник обошелся с ребенком чрезмерно грубо. Я мельком кинула взгляд на брата Эдмунда, который не раскрыл рта с того момента, когда мы покинули Лондон.

Он кивнул, словно прочел мои мысли, и негромко пояснил:

— Брат Ричард очень тяжело переживает уничтожение нашего братства.

— Но ему есть куда пойти, — заметила я.

— Да, и мы оба благодарны епископу Гардинеру, который устроил наш перевод в Дартфордский монастырь. — Он помолчал, взвешивая следующие слова. — Но видите ли, сестра Джоанна, брат Ричард надеялся со временем стать в Кембридже настоятелем. Он поступил туда еще ребенком, принес обет, как только это позволил возраст, и всегда был очень благочестив. Он истинный теолог, у него есть труды, которые читают на континенте.

Я с сомнением посмотрела на брата Ричарда, ибо по собственному опыту знала: острый язык не всегда означает острый ум.

К тому же меня смущал еще и его дорожный сундук.

В задке повозки стояло два сундука. Один маленький и видавший виды — в нем лежали всякие аптекарские припасы брата Эдмунда. Другой сундук был большой, темно-бордового цвета с золочеными замком и уголками. Принадлежал он брату Ричарду, но я и представить себе не могла, что там внутри. Устав Доминиканского ордена подразумевал целомудрие, скромность, смирение и бедность. Может быть, в Кембридже доминиканцы подчинялись иным правилам?

— А вы, брат Эдмунд, тоже тяжело это переживаете? — спросила я.

— Я служу Господу, куда бы ни попал и где бы ни оказался, — просто ответил он. — К тому же мой перевод в Дартфорд означает, что я снова буду под одной крышей со своей младшей сестрой Винифред.

Вот почему его внешность показалась мне знакомой. У него были такие же необычные карие глаза и пепельно-светлые волосы, что и у моей подружки-послушницы Винифред.

— Она будет очень рада вас видеть, — сказала я. — Винифред как-то говорила мне, что у нее есть монашествующий брат, по которому она скучает.

— Я тоже скучаю по ней, — кивнул он. — Честно говоря, я надеялся, что в один прекрасный день смогу достигнуть перед Господом многого, и Винифред будет гордиться мной. А не увидит меня в роли жалкого просителя, приползшего в ее монастырь.