Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» - [12]

С командирского звена штурманы открыли ответный огонь. В это же время и на его машине пулемет выплюнул две длинные очереди и замолк. Штурман доложил:

— Командир, они огонь открывают с дистанции метров восемьсот, а выходят из атаки на дальности примерно четырехсот метров. Ждут, пока мы расстреляем боекомплект. Но стрелять все равно надо. Иначе они будут расстреливать нас в упор. Сейчас будут вновь заходить. Пары поменялись местами. Вот были бы у нас свои истребители прикрытия, эта четверка и не подошла бы.

Русанов взглянул на командирскую машину и вздрогнул. Пулемет на турели смотрел вверх. Это бывает только в случае, если пулемет брошен. «Что-то случилось со штурманом», — подумал Русанов. Посмотрел вправо и влево назад. Фашистские истребители растянутыми в глубину парами начали заваливаться на крыло с опусканием носа. Понял: пошли в атаку и теперь будут стрелять все четверо.

Принял решение увести звено на правую сторону от командирской машины, сорвать атаку на него.

Опять скрестились огненные мечи. На этот раз немцы вели огонь более настойчиво. Смотреть назад было некогда. Свои самолеты отстреливались все, а пулемет на командирской машине по-прежнему смотрел вверх. Вдруг из штурманской кабины командирской машины вырвался сноп пламени и что-то огненное проскочило мимо Русанова. Свой пулемет захлебнулся на длинной очереди, а над головой, выше метров на пятьдесят, проскочил «мессершмитт».

— Что там? — спросил Русанов.

— Кто-то из переднего звена выстрелил сигнальной ракетой. Вторая пара «мессеров» не разобралась, в чем дело, и сразу вышла из атаки. Испугались, наверно. Не видел, кто стрелял?

— Стрелял штурман эскадрильи. Пулемет у него вверх смотрит. Наверное, ранен. Видишь, придумал что. Нагнал на немцев страху.

— Где там фрицы?

— Ушли. Думаю, что у них горючее кончилось, а то бы они нас так просто не отпустили.

Русанов осмотрелся: все идут домой! И если нет серьезных повреждений, то утром «кони» будут накормлены, вымыты и снова начинены бомбами. За ночь инженер полка, техники и механики залатают пробоины.

И опять мысль: как там командир? Что случилось со штурманом?..

Наконечный распустил группу на посадку и стал ждать, пока вся группа сядет… Когда сел пятый самолет, он поставил кран шасси на выпуск. Зашипел воздух, и шасси вышло. Это была уже победа. Решил, что будет садиться без посадочных закрылков… Вдруг перебиты их тяги, тогда при выпуске закрылков — это верная смерть… А без них есть шансы на благополучную посадку.

Вот и предпосадочная прямая: скорость поменьше. Машина слушается. Еще поменьше… Хорошо… Теперь подпустить машину поближе к земле…

Управлять было непривычно. Ручка управления в стороне, мешала левая нога.

Но вот земля. Мотор выключен.

Что будет дальше?

Бежим…

Стоим!

Живем…

К самолету бежали техники и механики, обгоняя их, на большой скорости торопилась санитарная машина.

Теперь надо помочь штурману.

Наконечный быстро расстегнул привязные ремни, которыми крепко притянул себя к сиденью перед посадкой, сбросил прямо в кабине парашют и выскочил из кабины на крыло. Встал на подножку, которой обычно пользуется штурман, когда садится в самолет, и через круглый плексигласовый колпак турельной пулеметной установки заглянул в кабину штурмана.

На летчика снизу вверх смотрели радостно-виноватые глаза человека, который был рад тому, что он жив, на своей земле, и одновременно чувствовал какую-то только ему известную неловкость, что ранен и этим доставил командиру лишние волнения и хлопоты.

Подбежали люди, сразу нырнули под самолет, к нижнему люку кабины штурмана, и открыли его.

Теперь Наконечный мог только смотреть и управлять желающими быстрее помочь.

Главным сейчас был полковой врач Иван Ефимович Ведров. Прошло несколько минут — и штурман лежал уже на носилках в стороне от самолета, около санитарной машины.

Техники и механики, оказав посильную помощь, подчиняясь неписаному закону этики, отошли от носилок и оставили командира, врача и раненого одних с их делами и заботами.

Наконечный молча присел у носилок, закурил папиросу и дал затянуться штурману. По очереди затягиваясь пахучим дымом, оба молчали.

— Василий Николаевич, извини, что плохо получилось, — заговорил Наконечный, — не увернулся.

— Гавриил Александрович, не то говоришь. Тут твоей вины нет. А на войне все может быть. Да я и не думаю, что надолго это. Что там, Иван Ефимович?

— Что? А все то же. Руки, ноги на месте, кости целы. Если не будет непредвиденных осложнений, заживет. Летать будешь.

— Спасибо, Ефимович. Обрадовал. — На лице штурмана появилось слабое подобие улыбки. — Мне теперь не только за других, но и за себя с фашистами рассчитаться надо. Лечи меня быстрее, дорогой! В госпиталь-то не будешь отправлять?

— Наверное, нет. Хватит уж разговоров! Поехали. В лазарете виднее будет, что с тобой делать.

— Ехать так ехать. Что-то зябко очень стало. Это так должно быть, что ли?

— Должно! Должно! Еще не так может быть, — проворчал Ведров.

— Николаевич, поехали, — сказал Наконечный. — Я к летчикам, а ты в лазарет. Утречком к тебе загляну. Если спать будешь, то будить не стану. Потом увидимся.