Крещение Киевской Руси - [42]

Именно арианские черты прослеживаются в Символе веры, помещенном в «Повести временных лет» в конце сказания о крещении Владимира.

Принципиальное значение имеют следующие строки летописного Символа: «Отець, Бог Отець, присно сый пребываеть во отчьстве, нерожен, безначален, начало и вина всем, единем нероженьем старей сый Сыну и Духови, от негоже рожается Сын преже всех век, исходит же Дух Святый без времене и бес тела, вкупе Отець, вкупе Сын, вкупе Дух Святой есть. Сын подобесущен Отцю, роженьем точью разньствуя Отцу и Духу. Дух есть пресвятый, Отцю и Сыну подобносущен и присносущен».

В тексте выделены те слова, которые отличают летописный Символ от никео-цареградского. Обычно его сопоставляют с «Написанием о правой вере» Михаила Синкелла (760–846), широко распространенным в греческой и славянской письменности. Славянский перевод его был в упомянутом Изборнике Симеона-Святослава (Изборник Святослава 1073 года). Отличия текста летописи обычно объяснялись «ошибками» переводчика или переписчика. В самом начале нашего столетия П. Заболотский пришел к убеждению, что летописный Символ вообще не может быть объяснен как неудачный перевод «Написания» Михаила Синкелла, а от перевода в «Изборнике» он слишком отличается. «В таком важном произведении, как „исповедание веры“, где каждое слово имеет значение, — заключал П. Заболотский, — разумеется, можно было бы допустить неважные изменения в способе выражения сравнительно с оригиналом, но допустить такие характерные для известного направления искажения, как вместо различения Бога-Отца от Сына и Духа — старейшинство Бога-Отца, вместо единосущия Сына и Духа с Отцом — подобосущие, или, наконец, последовательный пропуск свидетельства об антипостасности (то есть единосоставности. — А. К.) лиц пр. Троицы — всего этого нельзя допустить, как выражения лишь более или менее свободного отношения летописца к оригиналу».

Вывод П. Заболотского попытался оспорить П. И. Потапов, которого, как и многих историков церкви, беспокоила перспектива обсуждения православия и «святости» Владимира. Настаивая на том, что перед летописцем находился именно текст «исповедания» Михаила Синкелла, Потапов сводил все к тому, что в летопись «каким-то образом попали лишь еретические выражения, а не еретические учения». Защите ортодоксальности учения, принятого Владимиром, приносится в жертву летописец: «Наличность испорченного места греческого оригинала в этом переводе говорит за то, 1) что переводчик в противоположность автору Изборника о смысле переводимого заботился мало; 2) что он едва ли мог поэтому принадлежать к числу образованных людей своего времени». Полагая, что переводчик был «малообразованным автором», следившим «за буквальной точностью», «а не за смыслом перевода», Потапов и в замене «единосущности» «подобносущностью» увидел лишь простую ошибку (вместо «омоусиос» — «омойусиос»).

Аргументация Потапова удовлетворила некоторых авторов, в том числе и современных. Между тем, принята она быть не может по целому ряду причин. Во-первых, Потапов, конечно, совершенно безосновательно обвинил летописцев в безграмотности. Летописец Десятинной церкви, соединявший разные источники о крещении, Ветхий Завет цитировал на память, и если он пользовался не греческим оригиналом, то единственным в это время переводом был тот, что приписывался самому Мефодию. Да и литературная манера летописца вполне в духе творческого облика солунских братьев, неизменно поражавших совершенством языка и стиля переводов. Во-вторых, «Написание» Михаила Синкелла вообще находится за пределами спора омусиан и омийцев, то есть приверженцев «единосущности» и «подобосущности».

В бессмысленных с точки зрения здравого смысла спорах о субординации лиц Троицы есть своя логика. С одной стороны, всегда существовала опасность слить три лица в одно. Это так называемое монархианство или савеллианство. Оно осуждалось как ересь. С другой стороны, плодились разные ереси, толковавшие вторую и третью ипостаси как «твари» (то есть сотворенные, относящиеся к материальному миру). Ариане обвиняли приверженцев «единосущности» в монархианстве, а омусиане ариан в пренебрежении божественной природой второго и третьего лиц. И те и другие были неправы. Омусиане, настаивая на божественной природе всех трех лиц, «старались не определять формы их единства, отмежевываясь, таким образом, от монархиан». Ариане, располагая Троицу по трем ступеням, божественной природы их не отрицали.

На соборе 325 года, осудившем арианство, обе крайности тоже постоянно имелись в виду. Поэтому Афанасий Александрийский стремился избежать обсуждения вопроса о соотношений лиц Троицы, провозглашая его недоступным человеческому познанию. По этой причине он относился терпимо к омийцам, рассчитывая противопоставить их «чистым» арианам. С другой стороны, сочувствовавший арианам Евсевий Кесарийский зачитал на соборе новый Символ, усматривая в нем лишь подчеркивание божественной сущности. У Михаила Синкелла же наблюдается акцент на «единстве», что сближает его с монархианами. Он настаивает на «единосоставности», а не просто на «единосущности». Здесь разными эпитетами подчеркивается «единомощность», «единочестность» и т. п. Именно такое понимание «единосущности» Арий называл абсурдом, и как раз от такой трактовки старался уйти Афанасий.