Крепость Магнитная - [28]

— Поэтому и жду Галю, — сказал Котыга. — У меня грамоты, сам знаешь, кот наплакав.

— Давай бумагу, сейчас напишем.

— Нет, уж Галя сама. У нее почерк, — увернулся тот.

Время шло, а Гали не было. Неужели Колька встретил и задержал ее? Эта мысль показалась Платону настолько верной, что он отмахнулся от Котыги и вышел из барака.

Поспешил к насыпи, к заветной тропке, по которой Галина обычно возвращалась домой.

Еще издали в тусклом свете висевшей на столбе лампочки различил две фигуры: они двигались ему навстречу. Галю узнал сразу. А кто рядом, неужели — Колька? Не может быть, обсыхает он после купания. Но кто же тогда?.. Жарким огнем вспыхнуло чувство ревности. Кто бы ни был, а он, матрос Ладейников, не сойдет с курса! Не свернет с дороги!

Решительно ступил на тропку: «Стой, кто идет?!» И тут опознал Богобоязного. Развернув плечи, изготовился: от такого шалопая можно ожидать всякое! Но тот неожиданно шмыгнул в сторону, исчез в темноте.

— Здравствуй, — не без волнения произнес Платон, подходя к Гале.

Подала руку и сразу отдернула: нельзя ей задерживаться. Скользнула вниз по тропке: «До свидания!» Из темноты показался Колька, засеменил вслед за нею.

Терпение Платона лопнуло. Сжимая кулаки, поспешил за ними и в эту минуту услышал:

— Отстань! Смотреть тошно… — это она Богобоязному.

Платон понял: Колька ей не нужен. Но почему ни одного слова, никакой надежды?.. То есть как — никакой? Это же ему сказано — до свидания! До скорой встречи то есть. Да, конечно! И все-таки, почему и минуты не постояла, не поговорила с ним? Может, запугал Колька? Повернулся, пошел к бараку, в котором только что был. В окне Галины было темно. Странно! Не могла же она сразу лечь спать? Догадался: нарочно свет погасила, чтоб Колька под окном не шастал. И, постояв немного, решил не тревожить ее: устала на работе. Да и поздно уже.

Домой однако не ушел. Молча прохаживался возле барака, как бы охранял его. А мысли, ну, конечно же, о ней: вот задала задачу!.. На лицо упали капли дождя. Поднял голову, оглядел жидкие тучи: откуда они?.. Грустно ему, душа болит, и он не знает, как избавиться от этой боли. Может, уехать? Но от самого себя никуда не уедешь: боль останется болью.

По лицу опять скользнули капли. А немного спустя посыпались на голову, на плечи. Снял бескозырку: да пусть хоть потоп, хоть сам черт!..

11

Идя по осенней дороге, Порфишка думал о разном, но больше о своей Неклюдовке. Память услужливо переносила его в деревенскую глушь, показывала ему одну картину за другой, воскрешала односельчан, хаты-завалюхи, поля и луга, всякие случаи, события: ворошила, будто лопатой, давно ушедшее, пережитое.

Вот батя усадил его верхом на кобылу Машку и сказал:

— Работать все должны.

Ерзая на хребте Машки, он, шестилетний малец, хватался за гриву, понукал. Подпрыгивая и дробя сухие комья земли, вслед за ним тянулась старая деревянная борона. Отец некоторое время шел рядом, толкуя про огрехи, на повороте остановился, махнул рукою — с богом! — пошел к телеге, где в черном казане над костром доспевал кулеш.

Горя желанием заслужить похвалу бати, Порфишка понукал Машку, поторапливал. Отмахиваясь хвостом, она медленно шла, понурив голову.

— Но-о, ты!

Кобыла неожиданно взбрыкнула, и он чуть не свалился наземь. Сердясь, вскинул кнут: что, мол, бесишься! Огрел еще раз. И сам того не заметил, как Машка запуталась в постромках. Забилась в них. Борона перевернулась. Выронив поводья, Порфишка упал на пашню, чуть было не угодив головой на острые зубья.

Подбежавший отец прежде всего успокоил Машку, затем, дав подзатыльник сыну, велел снова садиться верхом, не терять времени, потому что земля и так пересохла.

Люди в Неклюдовке работящие: чуть свет уже сохи, бороны ладят, до зари выезжают в поле. «Кто рано встает, тот пироги жует», — не раз говорил сосед Дударевых Евстрат Пузырев. Хороший он человек, Евстрат Евстратович, труженик. А вот сын Семка только и думал о легкой жизни. Кончив семилетку, наотрез отказался работать в поле: не мое, говорит, дело быкам хвосты крутить. И Евстрат пристроил его продавцом в лавку. Года не проработал Семка, казенные деньги по ветру пустил. Продал Евстрат корову, чтоб спасти сына от тюрьмы. Думал, поумнеет. А он, прихватив отцовские деньги, неожиданно бежал из деревни.

— Аглоед, — говорили о нем люди. — Отца родного не пожалел.

Утром, бывало, услышит мать: сосед косу отбивает, и к Порфишке на сеновал: «Вставай, сынок, люди уже работают». Ой, как не хотелось вставать! Да что поделаешь, надо. Кто же за него будет сено косить? Отец опять на заработки ушел. Все плотничает. Жди, когда он вернется…

Пятнадцатый год пошел Порфишке, все домашние работы на нем: и пашет, и сеет, и за скотом ходит. Иной раз так хочется поиграть с ребятами в лапту, а мать: «Погоди, отсеемся, тогда и поиграешь». Шли дни, заканчивался сев, а свободного времени опять не было: сорняки в поле появились — полоть надо. А вскоре и жатва подступала, молотьба. Возит Порфишка снопы на ток, молотит, веет. Куда ни повернется, везде один, и нет у него времени даже поговорить с ребятами.

Как-то вернулся отец домой, лыка не вяжет. Мать к нему: