Крепость - [112]

Мальцов вскочил из-за стола, рванулся в комнату: на столике у окна, где лежал его «Никон», фотоаппарата не было, зато лежал лист писчей бумаги, черным фломастером на нем было написано: «Прости, брат!», и внизу пририсованный смайлик.

– Ах ты! – Даже дыхание перехватило от гнева. Фотоаппарат подарила ему Нина на годовщину свадьбы, Мальцов снимал им раскопы и найденные вещи для отчета. – Спер, представляешь, фотоаппарат спер, гад! Говоришь, долг мой Валерику заплатил?

– Сполна, все пятьсот рублей, чин-чинарем, – подтвердил Сталёк, – к тебе претензий больше никаких. И это хорошо, Валерик бы подлянку придумал, так что, выходит, Николай тебя спас.

– Какой долг? – завопил Мальцов. – Какой нахрен долг? Не должен я ему ничего!

– Брось, – мягко посоветовал Сталёк, – Валерик сука та еще, не отстанет, с ним связываться опасно. Заплати долги и спи спокойно, – он хохотнул и как-то сразу помрачнел, опустил голову на грудь – видимо, готовился отключиться.

Этого уже Мальцов вынести не мог, растолкал соседа, поднял, вытолкал за порог.

– Бутылку-то возьми, твоя, – всё повторял Сталёк, протягивая ему ополовиненную поллитру.

– Иди, иди с богом, иди, – уговаривал его Мальцов, тесня в коридоре к крыльцу.

– Подумаешь, – фыркнул Сталёк на прощание, – была бы честь предложена. Сталёк – он честный, чужого нам не надо! – Он запихал бутылку в карман, побрел домой не оборачиваясь, бормоча под нос что-то нечленораздельное.

Фотоаппарат надо было выручать. Мальцов быстро позавтракал, запер избу и поспешил в Котово. Полчаса чапал по дороге через лес, по сторонам не глядел, в голове вертелись обрывки: Туган-Шона, битва при Кондурче, Николай, гогочущий, пьяненький, развалившийся на скамье за столом, записка с насмехающимся смайликом.

Валерика дома не оказалось, на двери висел большой замок.

– Он в город уехал, творог и сметану на базар возит, – сказала проходившая мимо баба, Мальцов видел ее на пожаре.

– Неужели тут не продать?

– Цену ломит городскую, свои не купят, а если и купят, то только если уж очень захочется, – сказала баба. – Творог у него – ни жиринки, нахрена такой сдался, – баба гневно сверкнула глазами и пошла дальше.

В Котове один Валерик и держал еще корову, но, похоже, местные его бойкотировали, а всего скорее, считали копейки, как и сам Валерик, вот и не задавалась местная торговля, только водка была нарасхват, потому что тут, понятно, никто не скупился.

Сторожить Валерика Мальцов не собирался. Вспомнил, что хотел навестить родных на погосте, пошел к церкви по длинной единственной улице, глядел по сторонам: каждый второй дом заколоченный или, хуже того, разоренный. С разбитыми стеклами, вытащенными половицами – ничейное умирало мгновенно: налетали, как воронье, выклевывали всё основательно, оставляя голый скелет-сруб, чтобы потом прокрасться и к нему, выпилить стены на дрова. Дальше такие инвалиды – косые, с провалившейся крышей – стояли сколько могли, их обходили стороной, зная, что ненароком может и придавить. Почему-то в детстве он не помнил таких руин, даже брошенные сараи в лесу стояли аккуратные, в пробой совали оструганную палку – входи любой, прячься от непогоды, только, уходя, не забудь опять закрыть двери. Дров в лесу было не больше и не меньше, чем теперь, но так вот от лени дома не опиливали, даже с краю деревни мертвые дома обрастали мхом и умирали медленно и достойно в своем сонном забытьи, тревожить которое почиталось за грех.

Посередине деревни на взгорке, на самом сухом и прогреваемом месте, стоял большой двухэтажный каменный дом, цоколь фундамента был сложен из гранитных блоков. Правая половина, заброшенная, прогнила: шиферная крыша кое-как еще держалась, но окна были выбиты и заколочены фанерой. В левой половине жила Наталья Федоровна – толстая, грузная пенсионерка, Лена дружила с ней с молодости. Федоровна ютилась на первом этаже, верхние комнаты принадлежали ее разъехавшимся детям. Дети наезжали по праздникам, жарили шашлыки, коптили рыбу, клялись, что займутся домом, пойдут куда следует, отпишут на себя вторую половину, покроют крышу заново и вставят новые рамы, но дальше клятв под стакан дело не продвигалось – дом умирал, как и его деревянные собратья. Ленивая и грузная хозяйка пекла пироги к приезду родни, остальное время сидела-лежала на диване, вперившись в телевизор. Лестница на второй этаж обвалилась, туалет переполнился, она не стала его чистить, ходила на двор – в большой скотный сарай, благо места там было много; летом по огороду растекалась крепкая вонь, но, похоже, ее это устраивало.

Дома, где селились божьи люди, державшиеся за нового священника, отличались от аборигенских: городские пенсионеры следили за огородом и садом, как за своей душой, участки были обкошены, прополоты, оградки покрашены, в окнах цвели герань и фиалки, а в межоконьях лежала свежая вата, украшенная веточками калины и вырезанными из фольги снежинками. «Понаехавшие» с местными разговаривали мало, лишь по необходимости: запертые на замок губы, длинные платья у женщин, косынки или теплые пуховые платки, старые «Жигули» у ворот, на которых ездили в город на базар по субботам-воскресеньям. Стоящая позади села пузатая церковь-ротонда – творение всё того же Барсова, – с низкими и толстыми колоннами у входа, с закопченными стенами, была основательна и аляповата, как современная якобы итальянская обувь от «Carlo Pazolini», изготовленная в Верее или Тамбове. Рядом прямо из земли выдвигалась в небо колокольня – эдакий трехчастный телескоп, увенчанный большим позолоченным крестом: Барсов после поездок по Италии обожал цилиндры и круги. Одинокая и чуждая в здешнем лесном краю красная труба с ужасом взирала на разоренное пространство, купаясь в галочьем грае, хлопая при сильном ветре по куполу оторвавшимися листами жести. Церковная ограда сохранилась, железные решетки красили раз в год зеленой масляной краской прямо поверх старой, а потому вскоре старая ржавчина начинала проступать, краска пучилась и облетала. Калитка на церковную территорию и на большой погост, начинавшийся прямо за апсидами, не закрывалась, зато около колокольни и около церковных дверей стояли большие собачьи будки, по натянутым проволочным жилам по двору бегали два здоровенных кавказца. Нечесаная, слежавшаяся шерсть придавала им свирепости, псов кормили раз в день, а кучи собачьего дерьма убирали только перед воскресеньями и праздниками, когда отпирали церковные двери для службы. Собак на это время уводили на двор поповской усадьбы, отгороженной глухим двухметровым забором. За забором стояли два больших рубленых дома, виднелись крыши баньки и гаража. Старый кирпичный дом причта использовали теперь для приготовления просфор. Невидимые в дни служб собаки гневно брехали из-за забора на прихожан сиплым басом, даже колокольный звон не мог заглушить до конца их злющий лай. Две натоптанные псами тропинки тянулись параллельно тропинкам, ведущим в храм и на колокольню, цепи были натянуты так, что собаки чуть-чуть не доставали идущего, бесновались у самых его ног. Собачьи будки, огромные псы, звенящие цепи, почти недоступные двери – всё должно было внушать страх потенциальным грабителям. Такой свирепый способ защиты от посторонних вызывал у Мальцова брезгливое отвращение.