Крепкая подпись - [11]

Много обязанностей появилось теперь у Коли. Он собирал сучья и разжигал костер, кухарил, кипятил чайник. Но самой главной его обязанностью были разведка и дозор. Условились так: если появится незнакомый, незваный человек — Коля предупредит криком кукушки; если все благополучно — свистнет снегирем.

Связь с сарайчиком по ту сторону озера оставалась крепкой. Каждый день кто-нибудь из старших богатырей — Александр, Кондратий или Сергей — привозили свежие газеты, еду в котелках. Доставляли приехавших к Ленину товарищей, конечно, после тщательной проверки у Надежды Кондратьевны.

Только самые близкие знали, где скрывается Владимир Ильич. А емельяновские богатыри владели этой великой тайной и ни разу ни в чем не сплоховали, не подвели.

И вот настали победные дни Октября — и на весь мир прозвучало короткое, звонкое имя — Ленин. Началась новая жизнь — новая и для семи богатырей.

Старшим из них довелось с оружием в руках защищать молодую Советскую республику, младшие учились. Ленин не забывал о них, заботился о емельяновской семье.

Уже далеко позади остались юные годы семи богатырей, но всегда и везде они помнили о тех удивительных днях, когда жили в дощатом сарайчике с дядей Костей, слушали его рассказы, шутили и смеялись, ездили к нему в шалаш, купались вместе с ним в озере, ловили рыбу, варили уху над костром, были его помощниками и дозорными.

КРЕПКАЯ ПОДПИСЬ

Это был день второй или третий от Октябрьской революции — в точности установить невозможно. К парадному подъезду огромного казенного дома на Гороховой улице подошел мужичок в армяке, опоясанном бечевкой, с торбой за плечами.

Тяжелые двери оказались полуоткрыты, и это выглядело необычно: такие двери всегда бывают внушительно затворены, так что не всякий решится подойти к ним с первого раза.

Потоптавшись у входа, мужичок настороженно вошел в беломраморный вестибюль и огляделся. У стены, рядом с высоченным зеркалом, как и полагается, сидел непременный страж присутственных мест — в синей ливрее с золотыми галунами и с роскошной бородой веером.

Мужичок глянул на швейцара с выжидательной опаской, но тот даже не шевельнулся. Положив ладони на ручки кресла, глядя прямо перед собой, он как бы окаменел.

Покашляв тихонько, мужичок спросил:

— Которое начальство… из новых… тут оно?

Швейцар не ответил. Он сидел так же неподвижно. На его мясистом лице застыло странное выражение — и оскорбленное и растерянное.

Мужичок постоял, изучающе поглядывая на швейцара, потом произнес с растяжечкой: «Да-а… дела-а-а…» Оглянулся еще раз и шагнул к мраморной лестнице. И здесь тоже был явный непорядок: ковровая дорожка с медными прутьями сдвинулась вбок, валялись исписанные бумаги, на белых ступенях расплывались мокрые следы. Подымаясь по лестнице, мужичок оставлял такие же следы за собой, и похоже было, что он оттискивает их со старанием, точно желая, чтобы они подольше сохранились.

В длинном коридоре слышались голоса. Навстречу шел высокий, плечистый матрос с деревянной кобурой на боку. Поравнявшись с мужичком, поглядел с высоты своего роста на мятый картуз, на торбу, на пегую бороденку и спросил молодым баском:

— Вы, папаша, кого-нибудь дожидаетесь?

— Узнать требуется… который назначенный из нового начальства… здесь они будут?

— Народный комиссар, что ли?

— Во-во! — обрадовался мужичок. — Допустимо пройти к нему? Дело есть!

Матрос осторожно взял его под локоть:

— Шагайте, папаша, вот до той двери с дощечкой, видно вам? Там спросите товарищ Коллонтай. Она и есть народный комиссар.

Мужичок озадаченно посмотрел на него.

— Стало быть, комиссар… вроде бы… — он замялся, подыскивая подходящее слово, — вроде бы… женского сословия?

— Совершенно правильно, папаша! — Матрос широко улыбнулся. — Вы не сомневайтесь! Это сословие еще покажет себя…

Подтянув торбу, мужичок зашагал по коридору, но у двери с дощечкой круто остановился, точно перед ним возникло неодолимое препятствие. Смотревший ему вслед матрос сложил руки рупором:

— Папаша! Смелее! Не опасайтесь!

Услышав бодрую команду, мужичок толкнул дверь и оказался в темноватом, холодном кабинете с пугающе огромным письменным столом. Он не сразу увидел, что у другого стола — небольшого, обыкновенного — сидела женщина с пышными светлыми волосами, в пальто, накинутом на плечи, и писала.

— Вы ко мне, товарищ?

Мужичок произнес нерешительно:

— Мне бы… комиссара от народа.

Она улыбнулась:

— Это я! Садитесь, пожалуйста… Садитесь, садитесь, — настойчиво повторила она, — в ногах правды нет…

Он неловко сел на краешек кожаного кресла, снял картуз, порылся в подкладке и протянул ей клочок бумаги. Там было написано в одну строку знакомым бисерным почерком:

«А. М! Выдайте ему сколько там причитается за лошадь из сумм госпризрения. Ленин».

Александра Михайловна Коллонтай долго разглядывала бумажку, глаза у нее улыбались. Маленькая записка хранила интонацию, взгляд, жест ее автора. Наверно, писал на ходу, положив клочок бумаги на подоконник или прижав его к стене…

Можно было ожидать, что сейчас последует длинный, сбивчивый рассказ со всяческими подробностями и отступлениями. Но мужичок говорил кратко и складно и даже такие трудные слова, как «реквизиция» и «компенсация», произносил почти без запинки. Ясно было, что эту историю он рассказывал уже не раз. Сам-то он из недальних крестьян — новгородский. В шестнадцатом году реквизировали у него лошадь для военной нужды. Дали бумагу, что выплатят компенсацию. Покуда дожидались той компенсации — скинули Миколку-царя. Что тут делать? Решил отправиться в питерскую столицу. Больно хорошая лошадь. Жалко. Сколько годов копили, отдали за нее полсотенную бумажку. Вот с той поры и ходим. Полоска незапаханная, прохарчился до последнего. А ответ такой со всех сторон: кончим войну с победою, и получишь свое… А в иных местах вовсе не желают разговаривать и не допускают. Особенно дворники эти с бляхами, писаря да швейцары…