Кремлевское золото - [46]

И в Липках, и в Семеновском все устраивалось в том же порядке, как и на даче отца в Кунцево, — так же обставлялись комнаты (такой же точно мебелью), те же самые кусты и цветы сажались возле дома. Власик авторитетно объяснял, что «сам» любит, и чего не любит. Отец бывал там очень редко, — иногда проходил год, — но весь штат ежедневно и еженощно ожидал его приезда и находился в полной боевой готовности… Ну, а уж если «выезжали» из Ближней и направлялись целым поездом автомашин к Липкам, та начиналось полное смятение всех — от постового у ворот, до повара, от подавальщицы до коменданта. Все ждали этого, как страшного суда и, наверное, страшнее всех был для них Власик, грубый солдафон, любивший на всех орать и всех распекать…»

Вот как изображает С. Аллилуева Сталина-отца в годы Великой Отечественной войны:

«В Москву я приехала 28 октября (имеется в виду 1941 г. — В. К.) — в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой, и в здание ЦК на Старой площади. Отец был в убежище, в Кремле, и я спустилась туда. Такие же комнаты, отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как и у него в Кунцево, точно такая же мебель…

Отец не замечал меня. Кругом лежали и висели карты, ему докладывали обстановку на фронтах.

Наконец, он меня заметил, надо было что-то сказать… «Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?» — спросил он, не очень думая о своем вопросе. «Нет, — ответила я, — там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их очень много», — сказала я, не предполагая, какая будет реакция. Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало: «Как? Специальную школу?» Я видела, что он приходит постепенно в ярость. «Ах вы! — он искал слова поприличнее, — ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу отдельную им подавай! Власик — подлец, это его рук дело!..»

Он был прав, — приехала каста, приехала столичная верхушка в город, наполовину выселенный, чтобы разместить все эти семьи, привыкшие к комфортабельной жизни и «теснившиеся» здесь в скромных провинциальных квартирках…

Но поздно было говорить о касте, она уже успела возникнуть и теперь, конечно, жила по своим кастовым законам…»

А вот что она пишет о послевоенном периоде правления Сталина-отца:

«Летом 1946 г. он уехал на юг — впервые после 1937. Поехал он на машине. Огромная процессия потянулась по плохим тогда еще дорогам, — после этого и начали строить автомагистраль на Симферополь. Останавливались в городах, ночевали у секретарей обкомов, райкомов. Отцу хотелось посмотреть своими глазами, как живут люди, — а кругом была послевоенная разруха. Валентина Васильевна, всегда сопровождавшая отца во всех поездках, рассказывала мне позже как он нервничал, видя, что люди живут еще в землянках, что кругом еще одни развалины… Рассказывала она о том, как приехали к нему на юг тогда некоторые, высокопоставленные теперь, товарищи с докладом, как обстоит дело с сельским хозяйством на Украине. Навезли эти товарищи арбузов и дынь не в обхват, овощей и фруктов, и золотых снопов пшеницы — вот, какая богатая у нас Украина! А шофер одного из этих товарищей рассказывал «обслуге», что на Украине голод, в деревне нет ничего, и крестьянки пашут на коровах… «Как им не стыдно, — кричит Валечка, и плачет, — как им не стыдно было его обманывать! А теперь все, все на него же и валят!»

После этой поездки на юг там начали строить еще несколько дач, — теперь они назывались «госдачи».

Формально считалось, что там могут отдыхать все члены Политбюро, но обычно, кроме отца, Жданова, Молотова, ими никто не пользовался. Построили дачи под Сухуми, около Нового Афона, целый дачный комплекс на Рице, а также дачу на Валдае…

В последнее время он жил особенно уединенно, поездка на юг осенью 1951 г. была последней. Больше он не выезжал из Москвы, и почти все время находился в Кунцево, которое все перестаивали и перестраивали. В последние годы, рядом с большим домом, выстроили маленький деревянный дом, — там лучше был воздух, в комнате с камином отец часто и проводил дни. Никакой роскоши там не было, — только деревянные панели на стенах, и хороший ковер на полу были дорогими.

Все подарки, присылавшиеся ему со всех концов земли, он велел собрать и передать в музей, — это не из ханжества, не из позы, как многие утверждают. Он в самом деле не знал, что ему делать со всем этим изобилием дорогих и даже драгоценных вещей — картин, фарфора, мебели, оружия, утвари, одежды, национальных изделий, — он не знал, зачем это все ему…

Изредка он что-либо отдавал мне — национальный румынский или болгарский костюм, но, вообще, даже то, что присылалось для меня, он считал недоступным использовать в быту. Он понимал, что чувства, которые вкладывались в те вещи, были символическими, и считал, что и относиться к этим вещам следует, как к символам. В 1950 открыли в Москве «Музей подарков», и мне часто приходилось слышать от знакомых дам (при жизни отца, да и после его смерти): — «Ах, там был такой чудесный гарнитур! А какая радиола! Неужели вам этого не могли отдать?» Нет, не могли…