Кремлевское дело - [25]

– Мы марионетками не были и не будем, Юрий Михайлович. Запомните это. И не надо по себе других судить. Мы служим закону и объективно во всём разберёмся. В том числе и без вашей помощи, раз вы не хотите в этом помочь…

– Да вы не обижайтесь на меня, я вам правду сказал для вашей же пользы. Потом сами убедитесь, что я был прав. Кстати, я Горбачёву письмо написал и про Усманходжаева тоже. Что он с ним тянет, ведь всё равно сдаст его. И других сдаст, лишь бы себя выгородить. Сейчас моё заявление в ЦК по всем кабинетам пройдёт, пусть читают. И знают, что я раскаиваюсь, всё на себя беру, а их никого не выдал. Им же мою судьбу решать. Они меня, конечно, осудят, так может потом помилуют. Как себя вести буду. Им ведь тоже о себе думать надо»…

Баловень судьбы, познавший изнутри всю грязную изнанку политической кухни в высших эшелонах власти, всё ещё заблуждался, что его «сдали свои», а следователи, мол, лишь выполнили «социальный заказ». Он даже мысли не допускал, что не по чьей-то команде осуществлялось расследование данного дела, в том числе и по поводу его преступной деятельности, а напротив, вопреки интересам партийной верхушки, совсем не желавшей видеть его в тюрьме. Чурбанов никак не мог избавиться от привычных стереотипов и лишь спустя время, уже в суде, окончательно осознал, что своим привлечением к уголовной ответственности обязан прежде всего «простым следователям», а отнюдь не «верхам»…

Член «царской семьи» мог позволить себе подобные откровения. Слушать эти циничные рассуждения было неприятно, но необходимо. Такова уж задача следователя: больше слушать и меньше говорить, вбирать в себя максимум информации, анализировать её, докапываться до сути происходящего. Впрочем, эти лирические отступления ни в коей мере не влияли на официальную позицию Чурбанова. Он так и не выдал никого из тех, кто вершил политику. Его «примерное поведение» было учтено в ЦК КПСС, где уже окончательно решалась его судьба, оформленная потом документом, именуемым «приговором Верховного суда СССР».

В отличие от Чурбанова другие высокопоставленные партийные функционеры были более осторожны в высказываниях. Но по отдельным разговорам, деталям, оперативной информации, анализу всех обстоятельств дела и политической ситуации того периода можно сделать вполне определённые выводы.

Говорили ли они правду о взятках, приписках и коррупции в республике? Безусловно. Они не выгораживали себя, выдавали крупные ценности. Порой лукавили в одном: несколько занижали суммы полученных и переданных взяток. Но не оговорили ни одного человека, не указали ни одного преступного эпизода, который бы не соответствовал действительности. Конечно, всем было обидно, что только они предстали в качестве «отдельных негативных явлений». Почему, не трогая другие регионы, копают только в одном Узбекистане? Но, рассуждали они, видимо такова воля верхов, а ей привыкли беспрекословно подчиняться. Привыкшие читать между строк, они наизусть помнили высказывания Горбачёва на XXVII съезде о ситуации в Узбекистане. Вспомните, как комментировал это выступление Генсека Айтмуратов в приведённом выше отрывке: «Мы все поняли, что Вы имели в виду средний слой работников ЦК КПСС, которые курировали постоянно Узбекистан». Они понимали, что это с дальним прицелом приговор. Из него они делали и другой вывод: более высокие слои в аппарате ЦК, а уж тем более из нынешнего руководства страны отвечать за приписки, тотальную коррупцию, разложение кадров не намерены. За всё ответят они – исполнители высшей воли. И это был предел, за который никто не выходил. Неслучайно в заявлениях столько выражений личной преданности лидеру страны и перестройке.

Задумайтесь: почему Осетров или Смирнов не помышляли о раскаянии? Потому что оба были подготовлены перед арестом, знали, что за их судьбу будет борьба. Выдать кого-то означало лишить себя шанса оказаться вновь на свободе. Большинство функционеров такими надеждами себя не тешили. Да и находясь в длительной изоляции, могли судить о политике лишь по длинным речам и докладам, публикуемым в прессе. Но как только в апреле-мае 1989 г. сотрудники КГБ «разъяснили» истинную позицию Политбюро, все раскаявшиеся подследственные скопом изменили показания: раз так нужно верхушке партии, то они вмиг стали честными руководителями, жертвами произвола следователей.

Как же реагировал Горбачёв на этот поток признаний, достаточно искренних и правдивых, которые ложились к нему на стол? В своей обычной манере – никак. Разумеется, ни один из подследственных так и не получил ни от него, ни от его подчинённых из ЦК КПСС никакого ответа.

Жалоба вручается адресату. За пять тысяч.

А в самом деле, зачем главе партии и государства реагировать на информацию подследственных? Что, у него без того дел мало – важных и серьёзных? Всё так, если бы мы жили в нормальном государстве, где верховенствует право и все равны перед законом. В таком случае вмешательство руководства любой партии или общественной организации в сферу правосудия было бы просто абсурдом. Но дело всё в том, что речь идёт о тоталитарном режиме нашего социалистического образца. А у нас вопросы ответственности крупных функционеров находятся не в ведении Генерального прокурора, а в исключительной компетенции Генсека. Разрешат он и его окружение применить закон к конкретной личности, и он будет применён, ну а если не разрешат – и жаловаться некому. Это во-первых. А во-вторых, жалоба жалобе рознь. И Генеральный секретарь при всей своей занятости находил-таки время реагировать на каждую дошедшую до него жалобу на действия следователей.