Кремлёвские нравы - [8]

Максим уже предвкушал дальнейшее — в Кремле не были секретом ни человеческий, ни военный гений лучшего министра обороны всех времен, как нарек его Ельцин. И чем больше Чечня начинала походить на ненавистный ему Афган, а то и превосходить его — по глупости военных и количеству цинковых гробов, тем мрачнее становились мысли Максима и созревало решение — если пошлют на войну, он, как ребята из «Альфы» в октябре 93-го, наотрез откажется выполнять приказ.

Сколько можно воевать? Хватит уже!

Если вдуматься, мы никогда и не переставали быть на фронте, война у нас в крови. Мы все время дрались — то с фашистами, то с японцами, то с афганцами и неграми, то сами с собой — в Новочеркасске, Тбилиси, Вильнюсе и, наконец, в Чечне.

И однажды он получил этот приказ — во главе подразделения все той же «Альфы» отправиться в Первомайский, где Радуев захватил заложников, и выбить бандитов из поселка. Прибыв на место и изучив оперативную обстановку, Максим принял решение отказаться от операции. Верная, бессмысленная гибель. На месте событий находился министр обороны Грачев. Он вызвал к себе «умника из Кремля» и потребовал объяснений.

— Что тут скажешь, Пал Сергеич? — вздохнув, пожал плечами офицер. Голое поле, каждый сантиметр простреливается. Ребята не камикадзе. Да и вы, простите раба грешного, совсем не смахиваете на японского императора…

Грачев срывающимся голосом выдал весь трехэтажный арсенал и приказал идти на штурм. У Максима помутилось сознание — никогда, никто, даже в Афгане, не называл его такими именами. Он замахнулся на министра. Охранники оттащили.

— Расстрелять! — приказал Грачев. — К стенке гада…

Максима повели к придорожной канаве.

«Альфовцы», стоящие неподалеку, разговора не слыхали, но правильно оценили смысл конвоя. Медленно двинулись навстречу, взяли Максима и расстрельную команду в полукольцо. «Всех перебьем!» — читалось в их глазах. Грачевцы отступили.

Максима немедленно втолкнули в машину и вывезли из Первомайского. Через несколько часов он уже объяснялся в Кремле с коржаковскими замами.

Решено было не гнать смутьяна, а вывезти на время из страны — в Швейцарию, где шла доводка президентского лайнера. Присматривать за ходом работ. «Остудись маленько, отсидись — примирительно сказал Коржаков. — А что не дал ребятам по глупости погибнуть — молодец…»

…Он бродил по безлюдным улицам, среди красочных кафе и закопченных соборов, потом устремлялся за город — к холмам и шуму листвы, провожал грустной улыбкой ветряные мельницы и молочные фермы, с опустившимся сердцем вглядывался в пурпурные просторы, засеянные до горизонта ягодами…

И все напевал, насвистывал в эти дни ностальгическую мелодию «Битлз» «Strawberry fields forever…» — «Земляничные поляны навсегда…». Это у них. А у нас, похоже, навсегда поля, где лежат убитые и не похороненные мальчики…

«ПРОСТО ТАК»

Потом началась предвыборная кампания. После натиска железного Толика служба развалилась. Коржаков, нацепив на нос очки — писатель! — принялся за мемуары, ребят — кого выбросили на улицу, кто ушел сам. Максима не гнали, о нем забыли. Впрочем, он уже понял, что никому не нужен. Что вообще никто никому не нужен.

Мы часто встречались с ним в кремлевских коридорах, пили кофе в подвальном буфете «32 ступеньки» (холодный общепитовский бульон, несокрушимая, как компартия, булочка-калорийка) и беседовали. Невеселые это были разговоры. Больше — глазами и вздохами.

Вскоре он выпал из моего поля зрения. Говорили, ушел в охранную структуру какого-то банка.

Потом и я, собрав вещички, переместился из Кремля туда, где я сейчас пишу эти заметки, а спустя некоторое время вдруг вспомнил о нем — наткнулся случайно на телефон в записной книжке. Позвонил. И вот мы сидим в холле одной из московских гостиниц.

— Знаешь, — сказал Максим, — я все это рассказываю с одним условием: хочу услышать от тебя, как быть, что делать дальше. Вот я убил в Афгане четверых пацанов… Своих. Случайно. Дальность была большая. Сумерки. Принял за душманов. Понимаю, бывали такие случаи, и на прошлой ещё войне, не я один такой. Но вот уже пятнадцать лет прошло — не могу забыть. Приходят ко мне по ночам. Гад я последний! Как не посмотрел тогда в бинокль, почему не подстраховался? Родители до сих пор уверены, что сыновья их пали смертью храбрых… Но разве я один виноват? Кто за все это ответит? Зачем опять Чечня, Самашки, Первомайский? Почему никого серьезно не наказали — ни в Кремле, нигде? Так всегда у нас! А знаешь, после каждой из операций в «горячих точках» кто-то из ребят обязательно заканчивал жизнь самоубийством. Через неделю после Баку застрелился мой друг Витька, потом ушли Коля и Саша. Никому ничего даром не проходит. Сейчас «чеченский синдром». Скажу только тебе — иногда еле сдерживаюсь, чтобы не пустить себе пулю в лоб… У тебя — работа. А мне что делать? Банк — это временно. Вернуться к «афганской» профессии? Стать киллером? За что они нас так?

В глазах его стояли слезы.

Я не знал, что сказать. А потом вдруг вспомнил эпизод из романа Солженицына «Раковый корпус». Главный герой приходит в зоопарк и видит пустую клетку, где сидела обезьяна — макака-резус. На клетке прилеплен листок, где сообщается, что кто-то насыпал макаке в глаза табак и она погибла. И уточняется: насыпал просто так.