Кремль - [25]

– Как же дорыться до источника воды живой? – спросил отец Григорий.

– Прежде всего душу очистить надо от суеты земной и всякого греха… – сказал Нил тепло; это была любимая область его. – Почитай об этом Иоанна Лествичника или Филофея Синайского – много у них бисера драгоценного обрящеши… Есть учителя, которые долгие богослужения предписывают, пост жесткий, изнурение плоти чрезмерное, но это слепые, которые ведут слепых в яму. Лучше немного помолиться, но от души. Пост тоже хорош, но и его с умом применять надо: лучше с разумом пити вино, чем без разума воду. Лучше помогать бедным, чем умерщвлять себя или храмы украшать украшениями, Богу ненужными. Вы же, если хотите спастися, прежде всего на очищение души устремляйтесь. Ум человеческий присноподвижен, стояти и безмолвствовати не может и не хощет, но ежели он производит и пшеницу, то он же засоряет душу и плевелами злыми. Вот за плевелами-то сими и блюди неусыпно: за помыслами чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия, гордости. Каждый помысл проходит в душе пять ступеней. Первая ступень – это прилог. Прилог – это мысль или образ какой, являющийся к нам без нашего зова. Вторая ступень – это сочетание, ответ ума на появление прилога. Затем идет ступень третья, сложение или благосклонное души нашей расположение к помыслу, ее согласие поступить так, как внушает ей помысл. Дальше идет ступень четвертая, пленение, когда ум и сердце наши, против нашей воли уже устремляются к появившемуся помыслу, хотят его провести в жизнь. А затем ступень пятая, страсть, склонность, уже обратившаяся в привычку, ведущую душу к погибели… Начинать борьбу надо с помыслом, пока он является только прилогом, когда злое семя не дало еще ростка…

– А как же бороться с прилогами? – спросил отец Григорий.

– Помыслы лукавые отсекаются прежде всего призыванием имени Господа Иисуса… – отвечал Нил и подумал: говорить ли им сразу о духовном делании или, как он это всегда с неподготовленными делал, оставить на потом?

Хотя Нил разговоров и опасался, но часто сам он находил в беседе не только усладу душевную, но и новые откровения для самого себя. В беседе истина часто показывала ему новый лик свой или открывалась вдруг в ней глубина, которой он сам в ней до того не подозревал. Иногда в беседе испытывал он окрыляющее чувство своего собственного роста. Он никогда не торопился открывать неподготовленным то, что ему с этих новозавоеванных незримых высот открывалось. Часто подъем этот рушил какое-нибудь старое верование, но Нил не смущался этим: слишком ясно чувствовал он Руку, которая вела его, и готов был подниматься с усилием все выше и выше, что там его, наверху, горе, ни ожидало бы…

– Так-то вот, други мои… – продолжал он и вдруг добродушно рассмеялся: Терентий, пригревшись на солнышке, мирно спал. – Притомился, знать, милая душа. Не замайте его, пущай поспит!..

И, снова понизив голос, чтобы не тревожить сна Терентия, повел гостей отшельник чудный по самому краю черных бездн души человеческой туда, где в ярко сияющем небе терялась гордая вершина.

– Не ищи в селе, а ищи в себе, это верно, – повторил он. – Но точно так же верно: не ищи в пустыне, а ищи в себе. Аспид, ядовитый и лютый зверь, укрывшись в пещере, остается все-таки лютым и вредным. Он никому не вредит, потому что некого кусать ему, но от этого добронравным он не делается: как только представится случай, он сейчас же выльет сокровенный яд свой. Так и живущий в пустыне не гневается на людей, когда их нет, но злобу свою изливает над бездушными вещами, над тростию, зачем она толста, на кремень, не скоро дающий искру… Уединение требует ангельского жития, а неискусных в нем убивает. Кого Бог возлюбил, того изъял он из мира в иночество, но не легче в иночестве жить, а часто труднее…

И, уже прощаясь, отец Григорий, играя пальцами в кучерявой бородке своей, вдруг спросил старца:

– Так… Но вот, отче, Иван много бед у нас наделал, татаре грабят Русь, а в груди каждого из нас есть сердце живое, которое мучится и просит, чтобы так на земле не было, а был бы во всем мир да любовь, – как же тут быть? Нюжли же оставить гордым да злым попирать людей Божиих безвозбранно?

Нил опустил глаза. И его иногда смущало искушение сие. Но он овладел собой.

– Прежде всего в себе самом ты Ивана-то или татар одолей… – сказал он тихо, но твердо. – А там видно будет, что дальше. Ты в себе-то татарину воли не давай… Что, до Ивана-то у вас в Новгороде рай был?

И когда к вечеру по морозцу все трое возвращались лесами в монастырь, отец Григорий опять обратился к Тучину:

– Ну, что скажешь, боярин: зря мы сюда приходили или нет?

Тучин ничего не ответил. В душе его было торжественно и умиленно. Он чувствовал, что старец не только словами своими, но всем своим существом поставил его на грани какой-то новой, ему еще неведомой страны, в которой среди цветов душ человеческих бродит, радуясь, сам Господь…

Нил, проводив гостей, удалился в келию свою, чтобы поработать над своим уставом о жительстве скитском. Но сегодня ему не работалось: одолевали сомнения. «Для кого ты все сие пишешь? – вопрошал себя старец. – Для всех или же для избранных? Ежели сказать для всех, смущается разум: не вместят сего все, а сказать для избранных, не принимает сердце: ежели спастися, то только всем». И кто-то третий, строгий, говорил властно, что не нужны эти заботы ни для всех, ни для избранных, что нужно заботиться только о душе своей: в ней – все.