Крайняя изба - [18]
Глухов плеснул ему в кружку:
— Держи.
Сашка обхватил посудину руками, посидел так в задумчивой отрешенности, вытянул медленно. Вытащил из кармана заточенный осколок ножовочного полотна, замотанный с одного конца изоляционной лентой, нарезал аккуратно хлеба, консервную банку вскрыл.
— Говорят, тебе снова не подфартило? — спросил Сашка бодрым, фальшивым голосом, словно сам всегда невесть каким фартовым был.
— Сплетни, — без колебаний опроверг Глухов. — Лосятину заберут, и только. В болотине зверь застрял… гиблое его дело выходило.
— И доказательства есть?
— Конечно.
— Какие?
— Такие. Пускай, кому надо, на место происшествия выезжают. Там черным по белому написано… и как зверь в трясине увяз, и как я его вытянул.
— А вдруг все не так поймут?
— Как не так? — невинно спросил Глухов. — Как еще можно понимать?
— Что ж ты тогда икру-то мечешь, если тебе ничего не корячится?
— Кто икру мечет? Никто не мечет.
— Мечешь. Еще как мечешь. Ребятишек, сказывают, вчера гонял.
— Раз заблажили во всю ивановскую: «Ло-ось, ло-ось!» Я их когда-нибудь еще и не так проучу, они у меня перестанут к саням цепляться.
— И газуешь с утра сегодня, — разговаривал как бы сам с собой Сашка. — Тоже для тебя редкость.
— Это мы вчера с Анисимом…
— Поминки по лосю справляли?.. То-то движок тарахтел всю ночь.
— Слушай, — нахмурился Глухов, поймав вдруг себя на мысли, что вот уже несколько минут будто бы оправдывается перед Сашкой, — какого тебе лешего надо?.. Следователь выискался.
Он придвинул к себе кружку, плеснул из бутылки. Выпил, запрокинув голову.
— Меня не забывай, — напомнил Сашка.
Глухов и истопнику налил. Покопался Сашкиным ножом в консервной банке, съел кусок хлеба. Дело на поправку шло, голова помаленьку прояснялась, руки-ноги крепли, дух бодрился.
— Мы, как видишь, тоже живем! Не загнулись еще, — опорожнил посудину Сашка.
— А что, не плохо, можно сказать, окопался, — присматривался к кочегарке Глухов. — Тепло, главное…
— Тепло-то тепло, — цокнул языком Сашка, — да вот ключица побаливает. Дрова тяжело заготавливать. Два раза махну топором — и левая рука напрочь отнимается. — Сашка поводил левой рукой, точно ключица у него и сейчас заныла: — Спасибо, Устинья выручает: и дров мне наколет, и полы вымоет… Без нее чтоб я и делал, не знаю. — В голосе Сашки уж появлялись грустные, жалостливые нотки, хмелел истопник, много ли калеке надо. А пьяненький он раскисал, настырность его улетучивалась, нудным и слезливым становился.
— Врачи-то что?
— Твердо ничего не обещают: может, пройдет, а может, и нет… Славно ты меня уделал.
Тут послышались женские голоса, к бане подходили первые посетители.
— Э-э, да тут на замке, бабоньки, — раздалось чуть спустя. — Сашо-ок? Где ты?.. Открывай заведенье!
— Сами не маленькие, — крикнул из кочегарки Сашка, — замок так вставлен.
— Билеты тоже не будешь продавать? — Переговоры вела Ксюша Горохова, самое громкое и самое неустанное ботало в поселке.
— Ложьте на тумбочку копеешки свои. — Сашка был в бане и за истопника, и за кассира, и за уборщицу. Уборкой, правда, всегда за него Устинья занималась.
— Айда, бабы! Самообслуживанье седни, — предводительствовала все та же Горохова.
Зазвенел пробой, отомкнулась дверь. Женщины задерживались недолго в предбаннике, билеты отрывали, выкладывая на тумбочку пятнадцатикопеечные монеты, шли в раздевалку. Громко смеялись там, оживленно судачили меж собой, не зная, что тонкие стены старенькой бани каждое слово пропускают:
— Сашок-от… не показался даже.
— Пьяный, поди… Они давечь с Глуховым сюда направились.
— Того небось не погладят по головке? За лося-то?
— Ясное дело, не погладят.
Женщины, шлепая босыми ногами и гремя тазиками, переходили одна за одной в моечное отделение. Разговор стал глуше и отдаленнее, но и оттуда их было хорошо слышно.
— Ай да ребята! Ай да пацаны!.. Крепко они насолили Глухову.
— И куда человеку эстоль? Полон ведь двор своего добра. Нет, позарился…
— Слышь, Клавдия? (Оказывается, и Клавдия в бане была.) Как вы с ним в бригаде-то уживаетесь?
— Так вот и уживаемся. Он после собрания не разговаривает с нами.
— Да что ты?
— Ей-богу, бабоньки.
— Ай-ай-ай…
Кто-то еще пришел, заглянул в моечную:
— Где наш Сашок-от?
— Заходи, Сань. Самообслуживание седня. Деньги на тумбочку — и сюда!
Через минуту-другую бабы встретили Саньку восхищенными возгласами:
— Ну, Санька! Ну, девка!..
— И куда мужики смотрят?
Санька непонятно засмеялась:
— Идемте-ка лучше париться! Жирок сгонять, бабоньки!
— А у нас его и так не лишко, — снова подала голос неугомонная Ксюшка. — Днем с топором, вечером с ухватом… откуда ему, жиру-то, быть. Ни вильнуть, ни тряхнуть нечем. Я, как попадаю в город, все на тамошних баб любуюсь. Уж больно гладки, сок брызжет… Да еще брючки в обтяжку напялят, эх, раздолье мужицкому глазу!
В парилке открутили вентиль — нарастающе зашумел пар. Женщины пронзительно заповизгивали, заохали, сочно захлестались вениками.
— Как ты выдерживаешь тут? — спросил Глухов.
— Что как? — не понял Сашка.
— Голые бабы рядом!.. Иногда, поди, спинку потереть насылаешься?
— Какой из меня терщик, — понурился Сашка. — Я чурки не могу расколоть, не то что с бабой управиться. Зачем ты меня вовсе не задавил?
Действие романа Анатолия Яброва, писателя из Новокузнецка, охватывает период от последних предреволюционных годов до конца 60-х. В центре произведения — образ Евлании Пыжовой, образ сложный, противоречивый. Повествуя о полной драматизма жизни, исследуя психологию героини, автор показывает, как влияет на судьбу этой женщины ее индивидуализм, сколько зла приносит он и ей самой, и окружающим. А. Ябров ярко воссоздает трудовую атмосферу 30-х — 40-х годов — эпохи больших строек, стахановского движения, героизма и самоотверженности работников тыла в период Великой Отечественной.
В книгу Семена Гехта вошли рассказы и повесть «Пароход идет в Яффу и обратно» (1936) — произведения, наиболее ярко представляющие этого писателя одесской школы. Пристальное внимание к происходящему, верность еврейской теме, драматические события жизни самого Гехта нашли отражение в его творчестве.
Марианна Викторовна Яблонская (1938—1980), известная драматическая актриса, была уроженкой Ленинграда. Там, в блокадном городе, прошло ее раннее детство. Там она окончила театральный институт, работала в театрах, написала первые рассказы. Ее проза по тематике — типичная проза сорокалетних, детьми переживших все ужасы войны, голода и послевоенной разрухи. Герои ее рассказов — ее ровесники, товарищи по двору, по школе, по театральной сцене. Ее прозе в большей мере свойствен драматизм, очевидно обусловленный нелегкими вехами биографии, блокадного детства.
Прижизненное издание для всех авторов. Среди авторов сборника: А. Ахматова, Вс. Рождественский, Ф. Сологуб, В. Ходасевич, Евг. Замятин, Мих. Зощенко, А. Ремизов, М. Шагинян, Вяч. Шишков, Г. Иванов, М. Кузмин, И. Одоевцева, Ник. Оцуп, Всев. Иванов, Ольга Форш и многие другие. Первое выступление М. Зощенко в печати.