Крайний - [3]

— Зачем? Не. Ни к кому я приставать не буду. Возьму винтовку, и буду тут жить. В своей хате. Ждать батьку с мамкой. Надо кого застрелить — пойду и застрелю. Потом опять буду жить. Твой батько ж так делает. А мне нельзя?

— Ну, так. Правда. Надо з ным поговорыты. Як и шо. Вин мэни наговаривав на прошлое. Говорыв, шо теперь краще станет. Нэ знаю. И шо, своих тоже постреляешь?

— Каких — своих? Батьку с мамкой? — я был готов рассказать о своей задумке.

Но Гриша свернул на сторону.

— Ну, нэ родытелив. Другых еврэив.

— Так их же без меня. Уже. Или еще нет?

— Вже. Ты одын.

Значит, и Гриша меня причислил. Отрекся. Теперь я окончательно — еврей. Из тех, про которых кричали: «Жид-жид, по веревочке бежит». И мне отныне и вовек — бежать по веревочке.

Туг со всей силы распахнулась дверь. На пороге обнаружился сам старший Винниченко. С винтовкой. В подштанниках. Со сна.

Гришка загородил меня спиной и скороговоркой объяснил отцу, что к чему.

Винниченко сказал:

— Я ж думав, я тэбэ на развод оставыв. А ты ж припэрся. Гад ты малой. Дурной! Ой же ж дурной! Нэ даром тэбэ дурным уси звалы. Ты останние шарыки з головы потэряв. Шо с тобой зараз робыть? До утра посыдь отут у сараи. А утром выришим шось. Полицай сраный! 3 тобою и рассуждать нихто нэ успеет, до стенки прижмуть и размажуть. Ваших у полицаи нэ бэруть. Шоб ты токо знав. Трынадцять год, а до винтовки тягнеться, гад.

— Почему не берут? — спросил я.

— Прыказ такой по земли: нэ брать.

— У нас все народы равны. Вы что, Дмитро Иванович, не в курсе?

— От имэнно. То у вас, а то тэпэр.

Я не стал ждать, что надумает Винниченко, и тем же путем скрылся в лес.

Теперь что касается настоящего состояния моего развития. Действительно, про меня ходили различные слухи, что с головой у меня не все нормально. В школе я учился ниже посредственного уровня. Читал плохо. Но я не был такой один. Это о многом свидетельствует. К тому же меня всегда выручала моя феноменальная память. Правда, я имел обычай запоминать всякую чепуху наряду с ценными сведениями, не имея возможности делать различие. Слова одно за одним, без запинки, как фотографии, стояли в памяти. В том числе и фамилии с именами. С лицами мне было труднее. Лица запоминались кусками. От кого — нос, от кого — уши, от кого — зубы. По-всякому.

И вот я опять оказался в лесу.

Понял так: я остался из евреев последний.

Что в Остре, что по всей земле, сколько ее существует в мире, живут люди. А я отдельно — последний еврей. И я проклинал себя, что плохо учился в школе и не развивал своих природных способностей.

Теперь мне предстояло много испытаний. Путь к возврату отпал навсегда.

Я шел по направлению куда глядят глаза. И вышел на некий хутор в самой глубине леса. Там представился обычным сельским мальчиком по имени Гриша в честь моего друга Гриши Винниченки, что первым пришло в голову.

Попросил кушать.

Пожилая женщина, которая в тот момент была одна на хозяйстве, меня покормила и поинтересовалась, что я делаю в таких условиях и далеко от дома. Я сообщил, что просто гуляю.

Она удивилась, потому что война. Подробностей женщина не знала, так как не отлучалась из своей хаты последние несколько дней. Хоть она знала, что пришли немцы, — со слов мужа, более активного в передвижении. Базар и прочее.

Галина Петровна спросила мою фамилию, и я назвался Винниченкой, потому что уже сказал, что я Гриша. Она покивала и предложила мне отдохнуть.

Я заснул.

Проснулся в темноте, в тишине и покое. Забыл, что вокруг опасность.

За прошедший период муж Галины Петровны не вернулся, и она сильно волновалась. Я ее успокаивал примерами из жизни, когда человека не ждали, а он появлялся буквально с-под земли.

Она заметила:

— 3-под земли нэ вэртаються, — и выразила просьбу, чтобы я побыл с ней, пока не вернется муж. Хозяин, как она его называла с любовью.

Галина Петровна быстро меня раскусила. В том смысле, что я не гуляю. Я заверил ее, что вообще-то иду к родственникам в Брянск, но заблудился.

— Отак голый и йдэш? Бэз торбы, бэз ничого? Хиба так до родычив идуть? Родычи ж, воны нэ чужи люды, им и гостынця трэба. И ще щось. Ты, мабуть, брэшеш, хлопець.

Я объяснил, что сейчас война и никаких гостинцев быть не может. А что голый, так наш дом сгорел, а родители в отъезде, и я остался один, и мне деваться некуда.

Галина Петровна больше меня не расспрашивала.

Только завела разговор:

— Шо ж я пытаю… У людэй горэ, а я пытаю. Видный ты, бидный. Хоч хто, а бидный. Я ничого нэ розумию. Шо воно такэ зараз… Ну, нимци… Хай нимци. Ось хозяин вэрнэться — розкаже. А ты сам нимцив бачив?

— Бачив.

— И шо воны? Хороши, чи як?

— Хороши. Дуже хороши, — я опасался настроить Галину Петровну на негативный лад.

— Ото ж. И чого воны припэрлись, як хороши?

— Нэ знаю.

— Дак ото ж. И я кажу. Нимци — а прыперлысь. Ну шо ж. Прийшли и прыйшли. А у нас хозяйство, дак шо?

Я молчал.

Галина Петровна крутилась по хозяйству, я ей помогал, по-прежнему воображая себя Гришей Винниченкой. С языком трудностей не возникало и не могло возникнуть, поскольку у нас в доме говорили или на идише, или по-украински, или на смеси русского с украинским. Особое дело. Суржик. Не каждый сможет. Единственное что — я следил за отсутствием еврейских слов в своей речи. Но иногда контроль ослабевал, особенно когда я оставался наедине со свиньями и курами.