Красота как преображающая сила - [95]

Вернувшись в Россию, я познакомился с № 13–14 названного художественного журнала. Текст этого номера посвящен весь Пушкину и его юбилею и составлен четырьмя писателями: г. Розановым («Заметка о Пушкине»), г. Мережковским («Праздник Пушкина»), г. Минским («Заветы Пушкина») и г. Сологубом[84] («К всероссийскому торжеству»). В заметке г. Розанова, увенчанной изображением дракона с вытянутым жалом, Пушкин объявлен поэтом бессодержательным, ненужным для нас и ничего более нам не говорящим, и это поясняется через противопоставление ему Гоголя, Лермонтова, Достоевского и Л. Толстого. Почему-то, говоря об этих четырех писателях и называя их всех четырех, то вместе, то порознь, г. Розанов упорно считает их тремя: «эти три», «те три». Оказия сия, по мне, уж не нова. Ведь исторический роман Александра Дюма-отца, описывающий похождения четырех мушкетеров, почему-то называется «Три мушкетера». Но кого же из четырех писателей г. Розанов ставит не в счет? В самом конце своей заметки он действительно называет вместе только трех: Достоевского, Толстого, Гоголя. Выкинут, значит, Лермонтов. Но немного выше (с. 7), сделав выписку именно из Лермонтова, г. Розанов замечает: «Да, они все, т. е. эти три, были пьяны».[85] Значит, в числе трех считается и четвертый – Лермонтов, и твердым остается убеждение г. Розанова, что четыре есть три.

Но это, конечно, не важно. Любопытно, в чем найдена противоположность между Пушкиным и этими четырьмя (они же и три) писателями. Чтобы не обидеть как-нибудь нечаянно г. Розанова, я приведу целиком главное место его заметки: «Душа не нудила Пушкина сесть, пусть в самую лучшую погоду и звездно-уединенную ночь, за стол, перед листом бумаги; тех трех – она нудила, и собственно абсолютной внешней свободы, „в Риме», „на белом свете», они искали как условия, где их никто не позовет в гости, к ним не придет в гости никто. Отсюда восклицание Достоевского, через героя-автора „Записок о Мертвом доме» – об этом испытанном им Мертвом доме: „Едва я вошел в камеру (острог), как одна мысль с особенным и даже исключительным ужасом встала в душе моей: я никогда больше не буду один… долго, один не буду»».

…и язык

Лепечет громко, без сознанья

Давно забытые названья;

Давно забытые черты

В сиянье прежней красоты

Рисует память своевольно.

В очах любовь, в устах обман,

И веришь снова им невольно

И как-то весело и больно

Тревожить язвы старых ран…

Тогда пишу.

Что «пишу», что «написал»? Даже не разберешь: какой-то набор слов, точно бормотанье пьяного человека.[86] Да, они все – т. е. эти три – были пьяны, т. е. опьянены, когда Пушкин был существенно трезв. Три новых писателя, существенно новых суть оргиасты[87] в том значении и, кажется, с тем же родником, как и Пифия, когда она садилась на треножник. «В расщелине скалы была дыра, в которую выходили серные одуряющие пары», – записано о дельфийской пророчице. И они все, т. е. эти три писателя, побывали в Дельфах и принесли нам существенно древнее, но и вечно новое, каждому поколению нужное, языческое пророчество. Есть некоторый всемирный пифизм не как особенность Дельф, но как принадлежность истории и, может быть, как существенное качество мира, космоса. По крайней мере, когда я думаю о движении по кругам небесных светил, я не могу не поправлять космографов: «хороводы», «танец», «пляска» и, в конце концов, именно «пифизм» светил как свежая их самовозбужденность «под одуряющими внешними парами». Ведь и подтверждают же новые ученые в кинетической теории газов старую картезианскую гипотезу космических влекущих «вихрей». Этот пифизм, коего капелька была даже у Ломоносова:

Восторг внезапный ум пленил,

и была его бездна у Державина; он исчез, испарился, выдохся у Пушкина,[88] оголив для мира и поучения потомков его громадный ум. Да, Пушкин больше ум, чем поэтический гений. У него был гений всех литературных поэтических форм; дивный набор октав и ямбов,[89] которым он распоряжался свободно, и сверхстарческого ума – душа как резонатор всемирных звуков.

Ревет ли зверь…

Поет ли дева…

На всякий звук

Родишь ты отклик.

Он принимал в себя звуки с целого мира, но пифийской «расщелины» в нем не было,[90] из которой вырвался бы существенно для мира новый звук и мир обогатил бы. Можно сказать, мир стал лучше после Пушкина: так, многому в этом мире, т. е. в сфере его мысли и чувства, он придал чекан последнего совершенства. Но после Пушкина мир не стал богаче, обильнее. Вот почему в звездную ночь:

«– барин всю ночь играл в карты»[91]

и, кто знает, не в эту ли, не об этой ли самой ночи Лермонтов написал.[92]

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит».

Остановимся на минуту. Вот характерная черта: в ней весь писатель. Говорю не про Лермонтова, а про Розанова. Он спрашивает, т. е. в вопросительной форме догадывается: кто знает, не в эту ли и не об этой ли самой ночи (когда Пушкин играл в карты) Лермонтов написал свое стихотворение «Выхожу один я на дорогу»? Можно подумать, что биография Пушкина и Гоголя, хронология лермонтовских стихотворений – все это предметы, «покрытые мраком неизвестности». «Кто знает?» Да ведь