Красный вереск - [24]

Несколько секунд Олег стоял, вздыхая и переминаясь с ноги не ногу, на пороге. Любопытство победило — вздрагивая и ежась, он полез в воду, дошедшую до живота. Вода оказалась ледяной, но не настолько, чтобы не вытерпеть.

На нарах лежало полусгнившее тряпье — то ли остатки одеяла, то ли просто рогожа. Оно начало расползаться, когда Олег взялся и потянул… а потом разом отдернулось, открыв человеческий череп.

Вскрикнув и едва не упав, Олег отшатнулся. Странно, он не так боялся мертвецов в комнате наверху, как этого черепа, взглянувшего ему в лицо пустыми глазницами. Но это и правда был всего лишь череп — и страх тут же прошел. Олег осторожно сбросил остатки тряпья, открыв весь скелет.

Уже невозможно было понять, во что он одевался при жизни — одежда превратилась в то же осклизлое рванье и слилась с одеялом. Но сохранились кожаные сапоги с подковками, ремни — поясной и плечевые — медные части которых съела зелень. И Олег понял, что перед ним лежит — военный. Из кобуры на поясе выглядывала рукоять такого же, как у Олега, нагана, рядом через прогнившие ножны виднелось изъеденное лезвие шашки, на рукояти которой еще сохранился серый от сырости темляк. У стены, заплывшей грибом, лежал Футляр бинокля — и Олег несказанно обрадовался, когда в руки ему лег даже не тронутый ржавчиной немецкий «цейсс» начала века. На позвонках скелета сохранился серебряный православный крестик.

— Еще один дедов соратник, — пробормотал Олег, берясь за распадающуюся кожу офицерской сумки.

Там оказались компас, совершенно тут бесполезные часы — большие, на цепочке — слипшиеся в один толстый рыхлый лист бумаги, коробка из жести, в которой мокло что-то с запахом сигарет, но похожее на лепешку — и разбухшая от сырости тетрадь в плотном кожаном переплете с замочком, рассыпавшимся от первого же нажатия. На коже был вытиснен встопорщивший перья имперский орел — не республиканский, а именно имперский, с гербами губерний, цепью, мантией. И Олег понял, что это — едва ли соратник деда…

…Тетрадь оказалась дневником, заполненный чернилами — но строчки превратились в бурые полосы. Олег едва не заплакал от досады — и тут пошли страницы, написанные карандашом. У писавшего был четкий, ровный почерк, разбирать который не мешали даже дореволюционные орфография и буквы типа «ятя» и «ижицы». Перед Олегом лежало доказательство того, что Мир — практически проходной двор. Дневник принадлежал штабс-ротмистру Особого Гусарского Его Императорского Величества полка при Этнографическом Комитате Министерства Иностранных Дел Российской Империи Сергею Кологривову. Разборчивые записи начинались с того момента, когда штабс-ротмистр возглавил охрану экспедиция профессора фон Валленберга, отправленную из Святорусского на север для картографирования лежащих там земель. Записи были то короткими, то пространными, но все отличались характерным для дневников тех времен тяжеловато-практичным и в то же время романтическим восприятием мира.

— Вспоминаются наши споры, — негромко читал вслух Олег, пристроившись у стола и забыв и о войне, и о мокрой одежде, и о посапывающем Богдане, — со студентом тогда еще политехнического Сашей Протопоповым — сколь яростно он доказывал мне возможность правоты г-на Циолковского о возможной на других мирах жизни и к оным мирам путешествий. Я, признаться, мало понимал в его доказательствах, а горячность Саши меня смешила, его же насмешки приводили в ярость. Бедный Саша! Воспаление мозга свело его в могилу раньше, чем он смог бы получить доказательство — и блистательное! — своей и своего кумира правоты. Я бы рекомендовал его к нашей работе, он очень пригодился бы г-ну губернатору. И каково было мое собственное удивление, когда мне предложили эту службу! До сих пор не могу вспоминать без улыбки своего мальчишеского восхищения при мысли, что уподоблюсь я Стэнли и Ливингстону, героям романов Майн Рида и Жюля Верна, которые любил я читать] еще в кадетском корпусе… Сижу у костра, светят над головой по-иному рассыпанные, часто и неузнаваемые вовсе звезды. Вспоминается радость матери и сестричек — как они все радовались, когда приехал я в отпуск, как удивлялись, когда выложил свои подъемные: таких денег они и в жизни не видали (да и я тоже!), и как мама спрашивала с опаской, не занялся ли я чем нечестным, что мне, простому офицеру, так платят. Бедная мама, как же было трудно поднимать ей нас всех на тридцать восемь рублей пенсии после отца! Рабочий на заводе получает больше, чем платили вдове и троим сиротам героя туркестанского похода… Но хватит об этом. Даст Бог, отныне ей больше ни в чем не нуждаться. Жаль только, что не скоро увижу моих родных. Иначе просто нельзя… и неужели никому не смогу я рассказать о том, где был?! Это пытка!

Олег перелистывал страницы одну за другой. Не все даже карандашные записи удавалось разобрать…

— Сего дня на переправе через реку погибли урядник Пров Данилов и казак Егор Затрата. Они проверяли брод, когда какое-то чудовище вроде морского спрута схватило Затрату вместе с лошадью. Урядник Данилов, не желая бросать товарища, подскакал вплотную и стрелял из карабина, а потом рубил гадину шашкой, но она уволокла и его. Мы забросали омут, из которого она появилась, гранатами с химическими взрывателями, надеюсь — убили эту тварь. Но все равно — очень жаль обоих казачков, акая страшная смерть… Упокой, Господи, души рабов твоих… Проводники из местных славян уверяют, что это было злое божество из близких к этим местам земель Ханна Гаар, которое называют Чинги-Мэнгу. А г-н Валленберг рвет и мечет не столько от того, что погибли люди, сколько оттого, что не смог заснять это чудище на фотопластинку…