Красный терминатор. Дорога как судьба - [31]

Однако он испугался не только за себя, но и за прочих комбедовцев, не подозревающих о новой опасности. Поэтому он заорал во всю глотку: «Товарищи! Банда!» — и вскинул винтовку… а может быть, всего лишь попытался это сделать. Его глаза успели увидеть четыре огонька, а уши — услышать четыре выстрела, но мозг не успел ничего осознать — голова разлетелась на куски…

* * *

Вечером, когда короткий ливень до нитки вымочил бандитов в их немудреных шалашах, кулацкий молодняк поднял бунт. Без бань, без теплых перин, без домашней стряпни шастать по лесу надоело. К Козину явилась целая делегация и объявила, что пора возвращаться в родное село. Красножопых — положить на месте, а может, и договориться с ними, даже винтовки им отдать. Красным небось самим надоело торчать в этой Усадьбе, боясь провести ночь в родной избе. Тот же, кому нравится мокнуть, как хряку в луже, пусть остается в лесу.

Козин, как всегда, подавил бунт быстро и бескровно, объяснив малодушной молодежи, что пол в усадебном подвале будет посырей и похолодней лесного мха. Однако он чувствовал, что народ заскучал и требуется какая-нибудь большая затея, а не только унылое патрулирование дорог и посещение окрестных хуторов. Козин предложил прогуляться ночью в Зимино и посмотреть, гостит ли Назаров по-прежнему у дяди. Бандитские командиры боялись узнать, что Назаров, и прежде больше водившийся с беднотой, тоже ночует в Усадьбе. В таком случае к ней подступиться было бы рискованно.

Назарова у Никиты Палыча не оказалось. Тогда ночные гости зашли к Тимохе, а тот, усвоив просьбу Федора, уверил их, что сосед еще не возвращался. Заодно он рассказал гостям и про историю с Ларисой. Это значило, что среди защитников Усадьбы Назарова быть никак не могло. А пьяный вой, доносившийся с вершины холма, свидетельствовал о том, что комбед, по своему обыкновению, решил загулять до утра.

Козин заколебался — начинать ли прямо сейчас серьезную военную операцию. Но кое-кто из молодежи уже высматривал в ночном селе силуэты родных изб. Стало ясно, что, даже не вступив в бой, отряд вернется в лес сильно поредевшим.

— Ладно, — сказал Козин. — Двум смертям не бывать. Всех красножопых под нож. И по домам.

На залитом лунным сиянием лугу, что звался Барский выгон, Козин и Афоня построили свой отряд: полтора десятка мужиков и парней. Те, у кого были штыки, достали их и насадили на винтовки. Тускло, как играющая ночная рыба, блеснула сталь. Козин вынул огромный нож для медвежьей охоты и два раза взмахнул им перед собой, рассекая воздух как саблей.

Вокруг было тихо, только из Усадьбы доносились неумолкающие звуки граммофона и крики пьяных комбедовцев. Погавкивали собаки в Зимино. Вот он, дом, рядом. Рукой подать. А так под родную крышу и не заглянули…

Козин перекрестился.

— Ну, с Богом. Пошли. Посмотрим, с чего так товарищи развеселились.

— И чтобы ни один не ушел, — хрипло добавил Афоня-Мельник.

Пройдя полпути, козинское воинство поняло, что в Усадьбе начались новые развлечения. Из барского дома донеслись выстрелы, потом взрыв, потом новые выстрелы.

— Бомбы спьяну швыряют, — сказал Афоня, огладив бороду. — Других забав уже больше не осталось.

— Прямо в доме-то? Нет, братец, это они нам работу облегчили, — ответил ему Козин, поправляя картуз. — Напились и устроили революционный спор. И палят друг в дружку, как в собак. Мы подойдем поближе и подождем. Может, товарищи сами товарищей переухайдакают?

Перед Усадьбой Козин еще раз остановил свой отряд. Это был тот самый момент, когда Слепак и Комаров, затаившись на лестнице, совещались, как добраться до Назарова.

— Афоня, ты с тремя ребятами зайдешь от конюшни и залезешь в окно. Там барская кухня, а сами товарищи сейчас в гостиной. Так что войдете без труда. Я же с остальными двинусь через крыльцо. Дойдем до гостиной и — в ножи. А ты проберись туда коридором, которым холуи блюда при барине носили. Зажмем эту сволочь с двух сторон. До тех, кто по второму этажу шатается, потом доберемся.

Кулаки разделились на два отряда. Афоня, подбиравшийся к Усадьбе со стороны конюшни, первый вступил в бой, ухлопав Кольку Савельева. Козин кинулся со своими к крыльцу. Однако врываться в дом он сразу не стал, так как услышал топот в прихожей, и приказал взять входную дверь под прицел. Двенадцать стволов винтовок и ружей уставились в темный проем.

На крыльцо вылетели двое комбедовцев. Первый из них не успел понять, что же произошло, как десяток выстрелов с расстояния в пять шагов сбросили его со ступенек. Но второй, прикрытый корпусом погибшего товарища и раненный мелкой картечью, успел ударить из своего карабина в толпу, сгрудившуюся возле крыльца. Единственная пуля, которую он успел выпустить, даром не пропала — один из козинских пареньков завертелся юлой и опустился на гравий.

Козин, не любивший винтовки и предпочитавший простые охотничьи ружья, выпалил в лицо комбедовцу из второго ствола, заряженного волчьей картечью. Комбедовец выронил карабин и свалился с крыльца, а мужик, стоявший ближе всех к нему, с размаху приколол его штыком.

— Гришка, — крикнул Козин, — швыряй гранату!

Гришка, потерявший днем дрянное ружьишко, выданное взамен утерянной винтовки, до вечера ходил безоружным, пока Козин не сжалился над малым и не отдал ему единственную гранату, валявшуются у бандитов без всякого употребления. Ребятки фронта не видели, взрослые заводилы его тоже избежали, поэтому в кулацком войске считалось: граната для того, кому выпало ее кинуть — опасней, чем для врага. Все избегали зловещей ручной бомбы, пока не появился проштрафившейся парень. Гранатометчик-Гришка весь этот вечер был рядом с Козиным, ожидая команды метнуть ее во врага.