Красный сфинкс - [8]

Преследуя пошлый бюрократический формализм, он вводит его, как председатель, в общество помещения бедных и в то же время уверяет, что хочет писать роман, в котором будет осмеивать этот формализм. Не имея никаких придворных способностей, он делается придворным, и это стоит ему страшных усилий.

Один раз я заехал к нему часу в восьмом вечера. В ту минуту, когда я вошел в его кабинет, он стоял у стола в вицмундире, в белом галстухе и в орденах, и держал в руке кусочек сахара, на который княгиня капала чем-то. Сахар почернел.

– Что это вы делаете, княгиня? – спросил я, улыбаясь, – Вы отравляете князя.

– Я всегда принимаю несколько капель опиума, – отвечал за нее князь, – от этого я становлюсь бодрее… Я должен ехать на вечер к великой княгине…»

В 1862 году Одоевского назначили сенатором в Москву. Одним из первых общественных деятелей он начал создавать в России благотворительные детские приюты и школы. К делу этому он относился, как к чему-то в высшей степени естественному, не требующему поощрения. Когда великий князь Константин Николаевич представил его к награде, Одоевский ответил: «Я не могу избавить себя от мысли, что при особой мне награде – в моем лице будет соблазнительный пример человека, который принялся за дело под видом бескорыстия и сродного всякому христианину милосердия, а потом, тем или иным путем, а все-таки достиг награды. Быть таким примером противно тем правилам, коих я держался в течение всей моей жизни; дозвольте мне, Ваше императорское высочество, вступив на шестой десяток, не изменить им…» А в статье «Недовольно» отвечал непонимающим его оппонентам: «Не один я в мире, и не безответен я перед своими собратиями – кто бы они ни были: друг, товарищ, любимая женщина, соплеменник, человек с другого полушария. Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет».

«Человек небольшого роста, – вспоминал А. Ф. Кони, – с проницательными и добрыми глазами на бледном, продолговатом лице, с тихим голосом и приветливыми манерами, часто одетый в оригинальный широкий бархатный костюм и черную шапочку, вооруженный старомодными очками, – Одоевский принимал своих посетителей в кабинете, заставленном музыкальными и физическими инструментами, ретортами, химическими приборами («У нашего немца на все свой струмент есть», – говаривал он с улыбкой) и заваленном книгами в старинных переплетах. Средства у него были скромные, да и теми он делился щедро с кем только мог».

Скончался князь Одоевский в 1869 году, устраивая в Москве съезд археологов.

При открытии съезда ученики Московской консерватории должны были под руководством князя исполнять древние русские церковные напевы. К сожалению, Владимир Федорович Одоевский этого уже не услышал.

Погребен на кладбище Донского монастыря.

ОСИП ИВАНОВИЧ СЕНКОВСКИЙ (БАРОН БРАМБЕУС)

Родился в 1806 году.

Из шляхетской семьи.

Получил прекрасное домашнее образование.

В Виленском университете под руководством известного в то время профессора Гроддека изучал классическую древность, арабский, еврейский, другие восточные языки. Был частым гостем в доме физиолога Силдецкого, принимал активное участие в «Товариществе шалунов», издававших свой собственный юмористический журнал. Именно в «Товариществе» Сенковский выработал стиль, принесший в будущем славу барону Брамбеусу.

В 1818 году появилась первая литературная работа Сенковского – сборник старых арабских сказок. В 1819 году, прибавив себе возраст, самостоятельно отправился в опасное путешествие по Турции и Египту. В Константинополе познакомился с русским послом бароном Строгановым. По рекомендации барона был причислен к русской миссии, что дало ему возможность побывать в Сирии, Египте и Нубии.

«Я и теперь вижу перед собою колоссальные очерки пышных громад, распространяющихся тройною каменной цепью вдоль обожженной Сирии, где протек один из мучительнейших годов моего бытия, – писал позже Сенковский. – С той жадностью к наукам, с той доверенностью к своим силам, с тем презрением здоровья и упрямством в достижении возмечтанной цели, которые легко себе представить в неопытном человеке лет двадцати, я некогда бросился, без проводника и пособия, в этот неизмеримый чертог природы – один из великолепнейших чертогов, воздвигнутых ею на земле в ознаменование своего могущества, – не рассуждая об опасности не выйти из страшного лабиринта заоблачных вершин, на которых можно замерзнуть среди лета, и раскаленных пропастей, где органическая жизнь жарится в самой страшной духоте, какую только солнце производит… Ограниченные средства повелевали мне узнавать скоро все, что я мог узнать в том краю, и не забывать ничего, однажды приобретенного памятью. С потом чела перетаскивал я свои книги с одной горы на другую – книги были все мое имущество – и рвал свое горло в глуши, силясь достигнуть чистого произношения арабского языка, которого звучность в устах друза или бедуина, похожая на серебряный голос колокольчика, заключенного в человеческой груди, пленяла мне ухо новостью и приводила в отчаяние своей неподражательностью. Уединенные ущелья Кесревана, окружая меня колоннадою черных утесов, вторили моим усилиям; я нередко сам принужден был улыбнуться над своим тщеславием лингвиста при виде, как хамелеоны, весело перебегающие по скалам, останавливались подле меня, раскрывая рот, и дивились пронзительности гортанных звуков, которые с таким напряжением добывал я из глубины своих легких».