Красный Наполеон - [15]

Лин, ни слова не говоря, повернулась и поспешила уйти. Она избегала встречи с моим взглядом, во я заметил, что губы ее дрожали. Неужели это была та самая своевольная и строптивая Лин Ларкин, которую я знавал в Бостоне и в Нью-Йорке? Неужели то была та самая Лин Ларкин, призывавшая рабочих к восстанию и проповедовавшая мировую революцию и террор?

Бойер и я молча созерцали эту тягостную сцену. Казалось, Карахан не заметил нас. Лишь после того, как дверь захлопнулась за его женой, он повернулся ко мне, и его глаза пристально осмотрели меня с головы до пят.

Казалось, он изучает меня, и хоть этот осмотр длился всего лишь несколько секунд, они показались мне вечностью. Потом он небрежно кивнул мне головой.

– Здравствуйте, – сказал он, и голос его зазвучал чуть приветливее, чем тогда, когда он говорил со своей женой. – Мы попьем чаю и через десять минут пустимся в путь. После прогулки вы сможете позавтракать.

Он говорил по-английски с легким американским акцентом, унаследованным от Лин, бывшей его учительницы.

Стоя у камина, мы выпили несколько стаканов чаю. Тщетно пытался я заговорить о своих корреспонденциях и объявленной мобилизации – полковник Бойер беспрестанно говорил о погоде, лошадях и различных пустяках. Карахан продолжал молчать.

После чаю он направился к выходу, и мы последовали за ним. Очутившись на дворе, он указал мне на лошадь, стоявшую рядом с его лошадью. Мы вскочили в седло и в сопровождении нескольких офицеров поскакали на прогулку. Я скакал слева от Карахана; по другую сторону скакал Бойер.

– Как обстояли дела в Северной Африке в момент вашего последнего там пребывания? – спросил меня Карахан.

Я вкратце изложил ему мои впечатления о том, что мне суждено было увидеть во французской, испанской и английских армиях Африки, и постарался перевести разговор на интересовавшую меня тему:

– Ни одна из европейских держав не располагает армией, которая была бы столь же сильна, как ваша армия, имеющаяся в данное время в вашем распоряжении, или которая будет иметься в вашем распоряжении, после проведения мобилизации.

– Чьи войска в Северной Африке, по вашему, наиболее дисциплинированы? – спросил меня Карахан, не обратив внимания на мою уловку и не удостаивая меня взглядом.

Я ответил ему, что по моему мнению наиболее дисциплинированы и боеспособны фашистские отряды Муссолини, находящиеся в лучшем состоянии, чем их французские, английские и испанские соседи по фронту.

– Правда ли то, что французы и итальянцы применяют для переброски сил на фронт большие аэропланы? – продолжал он спрашивать бесстрастным тоном.

Я ответил ему, что это действительно так, и что я об этом не раз писал в своих корреспонденциях. Он помолчал мгновение, а потом переменил тему беседы.

– Какого вы мнения о румынской армии?

– Не особенно высокого, – ответил я. Я ожидал, что он улыбнется, но лицо его осталось по-прежнему бесстрастным. Он ускорил лишь бег своего коня, и Бойер и я последовали его примеру.

– Вам приходилось встречаться с Пилсудским? – спросил он, и по тону его вопроса я понял, что он достаточно полно осведомлен обо всем, что касалось меня. Мае оставалось лишь со всей откровенностью заговорить о своем прошлом.

– Да, я встретился с ним в 1921 году во время войны против вас. Вы тогда заставили нас пробежать немалое расстояние. От Киева до Варшавы. Около Брест-Литовска я чуть было не попал в плен.

Наша своеобразная беседа длилась целый час. Мы продолжали носиться по дорогам и полям, и я должен был признать, что подобное интервью было очень утомительным. Карахан продолжал задавать мне ряд вопросов военного характера. Его интересовало состояние дорог, авиации, артиллерии европейских держав, настроение населения, воинский дух армии, характеристики отдельных военачальников, короче говоря все, что я мог ему сообщить.

Возвратившись в Петровский дворец, он пригласил меня следовать за ним. Проходя через вестибюль, он небрежно ответил на приветствие своего штаба и, казалось, целиком ушел в разрешение какой-то проблемы. О чем он размышлял, оставалось для меня тайной.

Бойер и я последовали за ним в его рабочий кабинет. На сей раз он предложил нам сесть. Минуту мы помолчали. Он не сводил с меня пристального взгляда. Потом он заговорил:

– Я принял решение. Вы останетесь у меня, – или вернее, вы останетесь в Москве. Вы слишком хорошо осведомлены в военных делах, чтобы я мог вам позволить беспрепятственно передвигаться по стране. Отосланная вами вчера корреспонденция могла бы повредить моим планам, и поэтому она была задержана. Я не желаю возбуждать беспокойство среди моих соседей. Ваши предположения и расчеты соответствуют действительности. Я предпочитаю иметь дело с разумными людьми, хотя бы они и являлись моими врагами. Вам не будет дано возможности переслать ваше вчерашнее сообщение в вашу страну, и вы будете лишены права свободного передвижения по СССР. Я полагаю, что в той же мере вы и ваша газета будете заинтересованы в том, что вам будет предоставлена возможность находиться при мне: поэтому я надеюсь, что вы останетесь здесь по доброй воле. В информационном материале о вас я нашел письмо к вам генерала Першинга. Он писал вам: