Красный флаг над тюрьмой - [20]

Беляутдинов с ненавистью оттолкнулся от стола, вскочил.

— Я работаю в милиции с 1950 года! Я переловил тысячи жуликов, убийц и спекулянтов. И я тебе скажу: нет жулика более бессердечного, чем русский, нет убийц более жестоких, чем убийцы русские. Я изучил бухгалтерское дело и химию, чтобы разоблачать кабинетные аферы, и снова вижу: самые гадкие, самые жадные, самые варварские вещи совершают русские. Это они принесли в Среднюю Азию, не знавшую еще в 1914 году что такое вор-надомник, это они принесли блатовство, поножовщину, бандитизм. Носители просвещения! Хорошо, хорошо, я знаю, есть Солженицын, был Пастернак, есть множество прекрасных, настоящих людей среди русских. Русская интеллигенция всегда клеймила антисемитизм, шовинизм, национальное чванство, всегда была бессеребряной, но где она, русская интеллигенция?! Это нам только кажется, что каждый, кто окончил ВУЗ и говорит по-русски — русский интеллигент. Ее убили! Выкорчевали с корнем. Потому что русская интеллигенция по духу своему не подходила для казарменных порядков. Она не понимала, почему одна партия может оказываться всегда правой, и чем это лучше царского самодержавия? Нет больше русской интеллигенции, она умерла. Есть интеллигенты советской закваски, говорящие по-русски, иногда среди них попадаются ненормальные с мышлением Чехова или Короленко. А меня заставляют преклоняться перед всем русским, понимаешь? Перед русской грязью, ленью, национальной всеядностью, перед этим врожденным русским покорством насилию и насильникам, даже перед русской масленицей. Каждый раз, когда я именем Справедливости и Закона обязан железной рукой сцапать русского, я спрашиваю себя, а сколько это в процентах? Русских не может быть в преступниках больше, чем позволяет их процент по отношению к населению данной местности в целом.

14

— Вы ко мне?

Перед Мишей стоял чернявый, в мелких локонах еврей, гладковыбритые его щеки отливали синим. Глаза у доктора Вольфа тоже были синими, как и его костюм, очень дорогой, явно не здешний. Доктор носил голубую нейлоновую рубашку (высший шик в СССР) и красный галстук с синим подсолнухом.

— Рафаил, это тот человек, про которого нам говорила Белла! — крикнула из глубины квартиры мадам Вольф.

— У вас есть разрешение на выезд?

— Да.

— В каком списке?

— 18 сентября.

— Сколько вам надо?

— 9 тысяч.

— Ваши гарантии?

Миша пожал плечами:

— Не знаю. Мое честное слово. Какие еще могут быть гарантии?

— Честное слово — не товар. У вас есть родственники за границей?

— Да, в Израиле.

— Они могут выложить за вас 27000 лир? Они выкладывают деньги завтра, послезавтра вы получаете у меня 9000 рублей.

— Извините, — сказал Миша. — Я отнял у вас время.

— Я не могу рисковать, — холодно сказал доктор Вольф. — Я зарабатывал свои деньги трудом.

Он поклонился и ушел в другую комнату.

Мадам вышла проводить Мишу.

— Вы не должны сердиться на него. Он отправил в Израиль сына и хочет обеспечить мальчику машину.

— Я не сержусь. Деньги ваши, не мои.

На улице он усмехнулся, покачал головой:

— Если я когда-нибудь все же попаду в Израиль и расскажу, как это было тут с деньгами, наши рижские же патриоты еврейства наплюют мне в глаза. Как они могли одолжить кому-то хоть рубль, когда в Израиле совершенно необходимо иметь по две люстры в комнату?!

15

— Эй, Комрат, квартира платила?

Ну и голос был у этой дворничихи! С таким голосом парадами командовать на Красной площади! Дворничиха шваркала новой метлой на углу, возле табачного киоска, а Миша стоял на троллейбусной остановке на той стороне улицы, но она настигла его голосом и точно метлой провела по лицу. Вся Пернавская должна была знать, платил Комрат за квартиру или не платил.

Миша вжал голову в плечи, укрылся в магазине. Там стояла очередь, человек двадцать: давали кур. Птица была синяя, обморочная, из холодильника, по рублю семьдесят за килограмм. Люди копались в груде кур руками и глазами, отыскивали что получше, без недовыдерганных перьев.

— Во роются! Во роются! Уголь копать идите, а не здесь! — ярилась продавщица. — Барыни, за руль хотят купить, как за 2,50!

Ей было выгодней распродать дорогих кур, тоже синих, но с обильным жиром.

— Здравствуйте, Мойсей Григорьевич!

— Это вы, Антонина Павловна? Как дела? Что Юлечка?

— Слава богу, в Политехническом. Уж я намучалась, уж наревелась! Шесть человек на одно место! Я уж жалеть начала, что уговорила ее поступать. Шла бы в техникум, там легче.

— Легче! — сказала женщина в черном платке. — Сидят вон в тюрьме, вся приемная комиссия Торгового. А в прошлом году скольких пересажали из Кооперативного?

— Из Политехнического института тоже сидят. Суд идет. 12 человек!

— 12 — это что! В Москве в прошлом году 400 профессоров взяли на цугундер за взятки! — сообщила женщина в пальто с потертым меховым воротником. — Целыми бандами орудовали.

— Пишут про них, про взятки, каждый год фельетоны, а как брали, так и берут! — вклеил дядька в берете и плаще "болонья".

Миша знал дядьку; он работал слесарем в домоуправлении, ни одной работы не делал без магарыча ценой в пол-литра. И женщину с меховым воротником он знал; она работала приемщицей в прачечной. У нее было семейное горе: дочь разводилась и часто приходила к маме жаловаться на бывшего мужа: негодяй, отключил телефон, теперь он доказывает, что телевизор куплен на его кровные деньги. Какой-то Мошечкин не дает выписку из протокола, а на работе какая-то Желтухина пускает сплетни… И дочь, и мать были высокие, крупные, с мужскими лицами и голосами, от этого сочувствие клиентов к ним возрастало — все понимали, что еще раз замуж молодой не выйти. А жалобы ее текли в разверстые уши очереди, сидящей с чемоданами, чтобы сдать белье после работы. Приемщица от рассказов дочери волновалась, путалась в счете, очередь покорно терпела. И Миша говорил себе, что это как раз и есть хорошая сторона советской жизни: люди всегда спрессованы очередями, коммунальным бытом, личное горе неизбежно становится всеобщим достоянием, а на миру и смерть красна. Чем-чем, а публикой, притом сочувствующей, дающей советы и утешение, советский человек обеспечен.