Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [98]

— Со свиданьицем, — Полина Григорьевна толкает бочком своего стакана мой и беззубо улыбается. За темнотой не разобрать выражение лица, да и Веры тоже.

«Перекрутила фитиль, — думаю, — лампа и “доходит”».

Я сначала каменею, заставляю себя быть бесчувственным к водке, не вдыхаю, просто заглатываю. И так же, не дыша, дабы подавить гадкий, неповторимо гадкий запах, жую капусту. И уж после открываю себя на весь вздох.

— И картошечка в тот год уродилась, — нараспев, слабенько выговаривает Полина Григорьевна. — Дал Бог картошечку, повымерли бы без родимой. — Она поддевает чугунок ухватом.

Как она, такая маленькая, сухонькая, справляется! Срываюсь навстречу, но она опережает и ставит чугунок на серёдку стола. Иван ухмыляется.

— Петеньку угощу, — выпевает она и, обхватив подолом чугунок, вываливает картофелины в оловянную миску. И уже по всей избе — утробно-спёртый дух картофеля.

Иван топает к лампе:

— Развела ты, сеструха, темнотищу!

Тень — от стены до стены, и шаткая. Иван ворчит:

— Стёклышко-то, зараза, кусается, эк раскалилось.

— Упаси, Боже, расколешь, Ваня! Не купишь.

Я мну картофель, присыпаю солью. Иван возвращается с маслом, озорно подмигивает: кусок уродливо расплющён.

— Ты бы, сынок, приберёг. В городе, почитай, голодней. Земля там не кормит. Балуешь нас, сынок.

Иван подвигает масло ко мне:

— Бери. Оно у нас вроде инвалидное.

— В городе накладней, сынок. Что ни шаг — раскошеливайся. Не напасёшься.

Иван разливает остатки водки меж нами:

— Будь здоров, Петь! — И говорит шепотком, на полуулыбке, чтоб не услыхали женщины. — Сбережёшь на керосинчике — прогадаешь на детках. В потёмках — это ж какой соблазн нашему брату.

Водка прожигает, но сама уже без вкуса.

Сколько же теперь у меня добрых слов! Делаю усилие, чтоб не рассказать всем, как я рад и что сейчас чувствую. Явственно различаю нежную округлость вериных щёк. И как белы, и пушисты брови! Нет, она только с виду грузная, угловатая.

Вера по-детски запрокидывает голову, слушая брата. Литы её косы… обилие этих кос над лбом. И плечи вовсе не туповаты. И вся она не такая: не маленькая и не широкая набитой силой. И какая чуткая! Сейчас, когда она по-другому держит голову, не пригибается по привычке, как, должно быть, в упряжи, за плугом, её шея высока и надменна.

Она машинально расстёгивает верхние пуговки, и я вижу то место пониже шеи, где припухлости грудей. Зачарованно слежу за переменами в ней.

— А Петенька молчит, — слышу я голосок Полины Григорьевны.

— Петруха? Да сыт он, пьян и нос в табаке!

— Нет, я совсем не пьян, Иван!

— Это уж к слову, Шмель.

— Я и в самом деле не пьян!

— А и не надо, штоб пьяно, — морщит губки Полина Григорьевна.

— Маманя, а как хорошо с лампой! — как-то нараспев, говорит Вера.

— К празднику! — говорит Полина Григорьевна. — Гости-то! А так бережём керосинчик. Ныне достань, а везть, а цену заплатить?

— На пароходике дознаются, — говорит Вера, — ссадят и ещё штраф.

Отгоняю мысли о Вере. Жую остывшую и рассыпчатую этой стылостью картошку. Стараюсь отвлечь себя воспоминаниями. Пароходик пришвартовался к полузатопленной барже, такой ветхой, что проход по ней был выгорожен перилами, а за перилами торчали, выгибались уже насквозь хлябкие доски.

— Петенька, счастье мне выпало. И Даниил Митрофанович живы, и Ванечка при нас.

Иван гладит руку матери:

— Выпьем, мать! Живы Шубины! Не извели фрицы корень Шубиных.

Когда Иван достал новую бутылку — ума не приложу, но уже на столе «Московская» и уже откупорена.

— Мне на донышко, сыночек.

— А ты, Верушка?

— Ой, пьяная буду, братец!

— А тебе тож на донышко, Петь?

— Вера… она…девушка. Ей, конечно, на донышко, а я, я… мне, как себе лей.

— Со свиданьицем!

— Ну, будем!

Вкус глотков не доходит до меня. Только уж очень горячеет воздух. Эх, видел бы Кайзер! Ни в одном глазу у меня!

— А уж сверх — не след, — строго говорит Полина Григорьевна.

Иван вдруг послушно затыкает бутылку.

— Нам счастье вышло, Петя. Даниил Митрофанович грудью хворали ещё с тридцать девятого, не взяли в солдаты даже в сорок втором. Тогда, почитай, ссаживали прямо из последнего класса мальцов в окопы. От мамкиной юбки и промокашек — под пули и танки… Гибла Россия, понимали мы… А мой Ванюша вернулся. Уж и не ведаю, какому Богу молиться.

— А ну-ка! — Иван как-то незнакомо, властно зыркает на сестру.

Та поспешно выбирает из чугуна картофелины и подкладывает мне. Я сыт, но забота приятна. Запахи картофеля, углей, выпавших из печи, и какая-то особая нежность в груди делают близкими дом, хозяев. Я всему удивляюсь, всё принимаю наново, не узнаю старое, но погодя начинаю схватывать нечто давно забытое, очень родное, близкое.

Вера улыбается:

— Вам ещё, Пётр Фёдорович?

— Да какой я Фёдорович? Я Петя!

— Пущай соблюдает чин, — говорит Полина Григорьевна. — Мужчины — основа делу. Годков, верно, немного, а уж не то важно. Семья скоро на плечи ляжет. Всему будешь голова. И не просто хлебать, жевать — другие жизни ставить, Россию продолжать.

Иван потягивается, скидывает ремень и распоясанный опять шагает к лампе подбавить фитиля. И уже не светло, не голубым цветом неба смотрят на меня глаза Веры. Темно, искрово полыхает в них свет.