Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [97]

Делаю вид, будто мне не впервой баловаться белой. Отваливаюсь было назад, но спохватываюсь: Иван и его мать сидят на лавке, у стены, а я и Вера — напротив друг друга на дубовых табуретах, вроде наших училищных.

Я держу стакан и свободной рукой оглаживаю голову. Волосы у меня обыкновенные, русые, точь-в-точь, как у Ивана. Хлебным называют у нас такой волос. Лицо настёгано волжским ветром, горит.

— Верушка? — окликает сестру Иван.

— Я что, я со всеми.

— Платочек не лучший, не взыщи, сестра, не скупердяйничал. Другой не по карману.

— Со свиданьицем, — поднимает стакан Полина Григорьевна.

У матери гвардии старшего сержанта — синеватые сжёвано-сухие губы, жёлтые щёки и далеко проваленные синие глаза: ясные, без старческой мути и туповатой сонной оглядки.

Я небрежно заглатываю водку. Не выдерживаю, хватаю ложку и запихиваю в рот кусок яичницы, затем капусту и чёрный хлеб — готов проглотить всё, что угодно, лишь бы сморить водочную вонь.

Я вижу: Полине Григорьевне не в охотку пить, но она полагает отказ невозможным, коли в доме сын и гость. Она не спешит, покорно смотрит на стакан. Руки сухонькие, но пальцы и ладонь черновато-заскорузлые. Вера, морщась, выцеживает водку. Белёсые волосы — венцом. Глаза — тоже шубинские, синие, только светлее. Она трясет головой:

— Ой, горькая! Фу!

— После войны ещё ждали, авось без вести пропавшие да объявятся. Нынче всё ясно. Стало быть, у Люхиных и Санька погиб и старшόй. — Полина Григорьевна, не шевелясь, смотрит на печь. Такая немощь в полуоткрытой ладони: стакан вот-вот выскользнет. — Нынче счёт надо вести по полному. У Кучеровых никто не вернулся. Горе-то какое, Ванечка! При Полозьиных только меньшόй, и тот без руки. У Лешковых, у Дарьи… одна, куды не глянь. У Зубровых тож похоронки на всех, но там, почитай, девки на смену. А у Малявиных?.. Господи, пустые сёла, Ванечка! Сироты. И бабы, и девки осиротели, Ванечка… Ладненько, гости дорогие, со свиданьицем!..

Полина Григорьевна размеренно выхлебывает водку, откидывает со щёк седоватые патлы, круто солит хлеб.

— Кому ж работать, Ванечка? — спрашивает она. — Одни бабы. Ждали после войны трактора, а где он? Крёстной — за шестьдесят, а в поле. Повымело лихолетье мужиков, Ванечка. И малолетков, почитай, тож в самую малость. А мне-то в поле? А Верке в плуге с девками да бабам… Прислали пяток лошадей. — и смех, и грех на такое хозяйство. Машины — две. Трактор обещают осенью, целых три…

— А какой колхоз был, — говорит Иван. — Как жили! Народу полны дома. Хлеб, масло, одёжи, патефоны, бардой залейся. Только и справляли свадьбы. Немец, гад, всё порушил…

Я сталкиваюсь в сковороде с ложкой Веры.

— Ой, нечаянно! — Она вздрагивает, глаза становятся омутно-глубокими.

— За нечаянно дерут отчаянно, сеструха.

Вера ниже брата, в плечах — округло узкая, но плотная, налитая. Бедра раздались по табурету, растянули юбку. Я ближе к краю стола, поэтому она вся передо мной. Губы — толстоватые, с корочкой, обветренные. Пестрядинная кофточка до того застирана — просвечивает, даже потеряла цвет. И тесновата, пуговки поднапряглись в петлях. А смеётся — сам начинаю улыбаться.

— Что сестрёнька, скучаешь без брата?

— А тебе с городскими не скучно? — Она всё посмеивается.

Иван расстёгивает гимнастёрку. Молодо, стройно обнажает отпавший воротник шею.

— Подставляй стакашек, сестрёнка.

Руки у Веры — толстые, но не лишним весом, а работой. И ладонь, и пальцы намозоленные, с обломанными, тёмными землёй ногтями. Она мне кажется несчастной — ведь если такие некрасивые руки и если вся она такая кургузая, плотная — кто ж её полюбит?

— Сбегай к Антонине за молоком, — вдруг велит ей Полина Григорьевна..

— Хошь молока? — спрашивает меня Иван.

— Нет.

— И я нет, мать. Какое молоко после водки?..

— А, может, Петя схочет? — говорит Полина Григорьевна и пытает меня взглядом.

— Что вы, Полина Григорьевна! Совсем нет! Спасибо!

«Что за безвкусица!» — разглядываю я овальное стёклышко и белую цепочку по вериной шее. Стёклышко матовое и оправлено в медную плошку: все загибы на виду. На матовой выпуклости нарисованы цветочки и до того неумело — я снова испытываю к Вере снисходительную жалость.

— Нам такое счастье! — Полина Григорьевна крестится на угол. — И сынок живой, и муж мой, Даниил Митрофанович, при нас.

— Мать, не служи панихиду.

Я замечаю перемену в Иване. Он покровительственно поглядывает на женщин, и они ловят каждый его жест. Сейчас в доме он, младший из мужчин, правит старшинство.

— Ишь, стерва, раскоптилась, чтоб ей! — Вера прикручивает фитиль, переставляет лампу на свободную лавку, к стене. Лавка засаленная, почти чёрная.

— Капризничает лампа без дела, — как бы для себя говорит Полина Григорьевна. — Мы-то её не палúм, керосин бережём.

Иван улыбается:

— Давай, Петя, за твою охоту! Чтоб утва с испугу сама валилась. — Он скалит зубы. В глазах — сытость и довольство.

По полу мельтешат багряные отблески. Длинно, бело пыхает полуведёрный чайник. Вижу за треснутой кирпичной кладкой угли поленьев, их ползучее, тусклое дыхание.

Избяной холод поначалу поразил. Чем-то заброшенным, безразличным ко всему веяло от стен. Я не сразу догадался: уже май и подвальную сырость стерпеть можно, главное — сберечь дрова на зимний денёк. Однако я испытал чувство щемящей заброшенности этого существования, безразличия к себе. И ещё этот шаткий стол в пятнах, трещинах. Допотопная кровать с никелированными шарами на спинках. Тряпье под лавкой, чугуны и обколотые кринки по краям плиты, и эти сонные мухи на немытых стёклах.